| 250 Бобруйская Краснознаменная ордена Суворова II степени стрелковая дивизия |
| Главная | Боевой путь | Книга Памяти | Однополчане | Воспоминания | Судьбы | Документы | Награждения | Помощь |
Воспоминания918 Остроленковский Краснознаменный орденов Кутузова II и III степеней стрелковый полкКрасулин В.А. (1922-2005)Красулин Владимир Александрович командовал огневым взводом батареи 120-мм минометов Повести военных лет. Воспоминания (Журнал "Москва, 2015, №5-6)И начались военные дорогиПервый бой "Кто на Северо-Западном фронте не бывал, тот горя не видал" (фронтовая поговорка) Огненная дуга Изгнание врага продолжается Операция "Багратион" Осень 1944-го Восточная Пруссия Даешь Берлин! 
После окончания войны я осознал, что прошел длинный военный путь. Я прошел, можно сказать, по самой середине войны.Я очень много участвовал в боях, много сам делал во имя победы и видел, что делали окружающие меня ближайшие товарищи. Еще тогда, сразу по окончании войны, у меня появилось желание все записать на бумагу. Кипучая наша, стремительная жизнь не позволяла мне сделать это. Шли годы. Я стал пенсионером. В моем сознании все укреплялось и укреплялось убеждение: не могу я, не имею права унести с собой те яркие страницы истории Великой Отечественной войны, не оставив для памяти все, что я знаю, людям. Немеркнувшую свою память я дополнил документами из Центрального архива Министерства обороны СССР. В моем материале все достоверно. Упомянутые имена - это люди, с которыми мне пришлось воевать рядом. Упомянутые населенные пункты и города - это путь нашего 918-го Остроленковского Краснознаменного орденов Кутузова и Суворова III степени стрелкового полка 250-й Бобруйской Краснознаменной стрелковой дивизии. 1985 год И начались военные дорогиНас шестьсот человек. Десять месяцев тому назад мы были обычные парни, в основном 1922 года рождения, городские и деревенские: смоленские, ярославские, алтайские, калужские, калининские. Война всколыхнула всю нашу огромную страну, оторвала людей от мирной жизни, подняла их со своих мест и разбросала в разные стороны. Огромные массы людей на западе с оружием в руках встали на защиту своей Родины от фашистского нашествия. Нас же война бросила на восток, как волна бурного потока выбросила на берег щепы, чтобы новая волна смыла их и увлекла в бушующую стихию.Мы окончили военное училище. По уплотненной программе прошли курс обучения средних командиров. Занимаясь по 12 часов в сутки, мы изучили воинские уставы, отечественное стрелковое оружие, батальонные и полковые минометы, подготовку данных для стрельбы и правила ведения огня, технику штыкового боя, тактику стрелкового взвода и стрелковой роты в обороне и наступлении днем и ночью. Мы обрели прекрасную строевую выправку. Вчера в клубе военного училища в торжественной обстановке был зачитан приказ командующего Уральским военным округом о присвоении нам воинского звания. Теперь мы лейтенанты. Забрав с собой личные вещи, мы выстроились на плацу во дворе училища для следования на вокзал. С хорошими, добрыми напутствиями попрощались с нами начальник и комиссар училища, преподаватели. Оркестр грянул марш, и колонна тронулась к выходу через ворота. А за воротами огромная толпа женщин, девушек, старых мужчин, подростков - это горожане пришли проститься с бывшими курсантами и родственники или знакомые приехали из ближайших городов и сел проводить своего сына, брата или жениха. Наша колонна расстроилась - в нее влилась толпа провожающих. Солнечный апрельский день 1942 года подходил к концу. Колонна медленно двигалась к вокзалу. Рядом со мной шел лучший мой друг по училищу - лейтенант Миша Смольянинов. Койки наши стояли рядом, и, когда в помещении было холодно, мы, чтобы согреться, спали на одной кровати. В строю мы тоже были рядом, так как были одинакового роста. Около нас шли лейтенанты Михаил Сафронов, Алексей Горшков, Костя Романов, Иван Санин - друзья. Я шел и вспоминал свои проводы... Была тихая августовская ночь. Я с ребятами и девчатами нашей деревни прогулял до рассвета. Не пели, не плясали, как недавно было. У всех на душе тревога и печаль. Почти всех мужчин и многих парней уже призвали в армию. И днем и ночью то в одном доме, то сразу в нескольких вспыхивали женские вопли. Пришли уже первые похоронки. Страх и горе поселились в каждом человеке. Призванных провожали за крайний дом всей деревней. Мы только и говорили что о войне. С болью в душе наблюдали появлявшиеся над лесом мерцания взрывов зенитных снарядов. Мы знали: это над Москвой. Дома я лег на кровать поверх одеяла. Не спалось. Вошел отец. Смотрит-смотрит на меня, а по щеке течет слеза. - Что, папа, - говорю, - вставать? - Да, вставай. Явиться в военкомат к 12 часам. Сборы были недолги. Провожали меня также всей деревней. За крайним домом отец обнял за шею, поцеловал, сказал: - До свидания, сынок, - а у самого покатились из глаз крупные слезы. Мать упала на мою грудь, зарыдала, а в глазах испуг, ужас. Я только позже понял, что мать провожала меня на войну, страшную, убийственную, долгую. А в то время я еще этого не знал, не понимал, - считал, что война идет где-то далеко, что, пока буду обучаться военному делу, она закончится. Сердце мое сжалось. К горлу подкатил ком, из глаз невольно потекли слезы. Мне хотелось кончить скорее этот мучительный момент прощания. С трудом оторвал от себя руки матери и пошел, не оглядываясь, слыша за собой причитания матери и многих женщин... И вот сейчас снова будто увидел я те материны глаза. И снова сжалось в тоске сердце. К вокзалу подошли в глубоких сумерках. Привокзальные огни не горели: город соблюдал светомаскировку. Группами остановились на перроне. Курили. Ожидали поезда. Он подъехал медленно и почти бесшумно. Еще на плацу нам объявили номера вагонов, кто в каком поедет, и, как только поезд остановился, раздалась команда: "По вагонам!" Грянул оркестр. Начались прощания с провожающими. Я нашел свой вагон и на верхних нарах занял места себе и Мише Смольянинову. Через три-пять минут так же тихо и бесшумно вагоны покатились. Звуки оркестра удалялись, стало слышно лишь "бум, бум, бум", а потом и они исчезли. Со скрипом и визгом закрывались двери вагонов. Не раздеваясь, все легли на своих местах. В вагоне прохладно, но растапливать печку-чугунку никто не хотел. Каждый погрузился в свои думы. Остались позади курсантская муштра, напряженная учеба, строгий режим. Мы - командиры. Скоро приедем в свою часть. Нужно же нам какое-то время, чтобы освоиться с положением командира. Будем жить в доме начальствующего состава. Или на частных квартирах. Нам выдадут лейтенантское обмундирование, хромовые сапоги, широкий командирский ремень с портупеей через плечо, а на ремне - кожаная кобура, и в ней, конечно, пистолет. Планшетку выдадут, полевую сумку... В свободное от службы время пойдем в город, и без увольнительной записки. Это были радужные мысли молодых людей, гордых своим положением, а о смерти и крови думать никто не хотел. А может быть, нас повезут прямо на фронт? Тогда на какой фронт? Хорошо бы узнать, какой дорогой поедем. Вот бы через наш город, думали многие. Можно было бы забежать домой, повидаться с родными, близкими. Стучат колеса о рельсы, поскрипывает вагонное сцепление, кипят мысли в наших горячих головах... Солнечным утром поезд катил нас мимо голых от снега полей, мимо лесов, кустарников, мимо затопленных талыми водами равнин. В вагоне топилась печка, стало тепло. В середине дня наш поезд остановился в городе Кирове. Прошел дежурный по эшелону, объявил: "Поезд будет стоять сорок минут". Мы вышли из вагона. И вот они признаки войны: все пути станции заняты эшелонами с пушками, с танками, с платформами, нагруженными тюками сена, с лошадьми. И военные, военные. Но между эшелонами вереницами шли женщины и предлагали купить у них лепешки, вареную картошку, куски хлеба, чаще предлагали обменять эти продукты на мыло. В вагоны заглядывали - может быть, надеялись увидеть кого-либо из своих. Мы взяли котелки и пошли за кипятком. "Как же все изменилось за такое короткое время войны! Какие истощенные люди стали", - думал я, глядя вокруг. Мы вернулись в вагон, обедали. В дверь нашего вагона прокричали: "Ребята, жертвуйте деньги на гармонь!" Мы отдали деньги, кто сколько мог. А через 15-20 минут в нашем эшелоне залихватски заиграла гармонь. На следующий день проехали мостом через реку Вятку. Ее вешние воды разлились на огромное пространство по обе стороны дороги. Потом проезжали города Шарья, Галич, Буй, Данилов. Теперь не было сомнения, что наш поезд проедет через Ярославль. Наступило 3 мая, третье утро нашего пути. Поезд стоял. Я вышел из вагона. На минуту ослепило яркое солнце. На многочисленных запасных путях стояли товарные и пассажирские вагоны, то обгорелые, то разбитые в щепы. Из других вагонов вышли многие наши. Я спросил: - Где стоим, ребята? Мне ответили: - Перед Ярославлем. Я посмотрел вперед - точно. Вот они, трубы резинового комбината. Но впереди нашего эшелона впритык стоял другой эшелон, а перед ним третий - и так километров шесть, до самого Ярославля. "Когда же мы попадем туда? Не раньше как к ночи", - думал я. А сердце рвется туда. Мой любимый город. Там я жил и учился. Там есть родные, хотя и не близкие. Сознание осенила идея идти пешком. Полковник, начальник эшелона, разрешил мне отлучиться, попросил не отстать. Я не шел, а бежал к переправе через Волгу, обгоняя поток людей, плохо одетых, с хмурыми, серыми лицами. Паром, заполненный людьми, уже отчаливал, но я успел на него вскочить. На противоположном берегу он причалил напротив сквера, что ведет к театру имени Волкова. Я вбежал по крутому берегу на волжскую набережную. "Здравствуй, город! - трепетала моя душа. - Здравствуйте, люди, проживающие в нем!" Ко мне тут же подошли два моряка с красными повязками на рукавах: - Ваши документы? Я понял, что это военный патруль, показал им свое удостоверение. Они, прочитав, вернули его мне, козырнув под бескозырки: - Можете следовать! Я уже отошел от них, но мне так хотелось говорить с людьми, что я вернулся, говорю: - Братцы, как вы тут живете? Как город? Они, невозмутимые, не остановившись, сказали: - Живем ничего. Вчера город бомбили немецкие самолеты. - Куда, - говорю, - бомбы попали? - Метили в мост через Волгу, да не попали. Я зашагал по скверу. Ветерок перекатывал прошлогодние сухие листья. На улицах почти безлюдно. Стекла окон перекрещены полосами бумаги. Стены домов, особенно крупных, замазаны желто-серыми кривыми полосами. Безмолвный сад автозавода изрыт, на месте танцплощадки установлены зенитные пушки. Вместо радости, восторга теперь мою душу наполнила тревожная тоска. На площади перед театром у меня еще раз патрули проверили документы. Я иду к родственникам, на Малооктябрьскую улицу. К встрече надо что-то купить. Я обошел все магазины в центре и по Сенной улице - ни съедобного, ни спиртного в магазинах не было. Родственники встретили меня без восторга. Я сразу догадался, что нечем им меня угостить, что в их жизнь вошла нужда. Сидели и много разговаривали. Меня интересовала каждая мелочь. Покушали картошки с квашеной капустой. Я рассказал о себе. "Куда везут, - говорю, - не знаю". Очень просил написать письмо родителям, немедленно. День клонился к концу. Я распрощался и пошел на вокзал Всполье. Еще издали я узнал своих - нестройная колонна шла через железнодорожные пути к перрону. Я пристроился к друзьям, они шли в столовую. Она располагалась недалеко от перрона. Под огромной крышей, без стен и пола стояли рядами длинные, из досок столы. Я прикинул: одновременно за столы могло сесть не менее тысячи человек. Это столовая военного времени, пункт питания проезжающих через город воинских частей. Покушали сытно. Когда вернулись в вагоны, было уже темно. Я лег полежать и мгновенно уснул. Проснулся в темноте. Поезд ехал. Смольянинов не спал. Я спросил: - Миша, где едем? - Недавно проехали Рыбинск, - ответил он. - Значит, фронт, Миша? - Да. Северо-Западный, - уточнил он. Утром поезд остановился на станции Сонково. Прошел дежурный по эшелону, объявил: - Двери держать раскрытыми с обеих сторон. Назначить наблюдателя за воздухом. При налете авиации прыгать из вагонов, разбегаться и падать в укрытие. Проехали станцию Бежецк. Левый нижний угол небольшого вокзальчика был оторван взрывом бомбы. На путях ни эшелона, ни даже единого вагона. Проехали станции Максатиха, Удомля. На станции Бологое поезд остановился, но тут же подбежали железнодорожники и потребовали немедленно покинуть станцию. Они сообщили, что станция подвергается бомбежке по три-четыре раза в день. Действительно, среди путей видно много воронок, изогнутых рельс, вывернутых шпал. Наш полковник подчинился, хотя и надо было нам взять здесь продукты питания. За семафором поезд остановился. Следовавший с поездом старшина отобрал двадцать человек, они пешком сходили в Бологое и в мешках принесли продукты. Вечером наш поезд подъезжал к городу Валдаю. Мы знали, что это наш конечный пункт, и приготовились к высадке. Где-то совсем близко застучали зенитки. По эшелону понеслось: "Воздух!" Все попрыгали из вагонов. Я подбежал к невысокой кирпичной ограде и лег, прижавшись к стене. На небольшой высоте сквозь туман я увидел над городом шесть больших серых машин. И тут же сквозь рев их моторов услышал пулеметные очереди. Строй самолетов нарушился. На земле загрохотали мощные взрывы. Самолеты врассыпную начали улетать, удалялось и пулеметное стрекотание. Утром мы узнали, что немецкие самолеты встретили два наших истребителя, что им пришлось бросить бомбы куда попало, что два самолета было сбито. Нас распределили на ночлег. Меня и еще человек тридцать привели в комнату на втором этаже. Комната была невелика. На стене висел телефонный аппарат. Похоже, до войны здесь размещалась почта. - Здесь ночуйте, - сказали нам. - Как ночевать? - осмотрелся я. - На полу столько пыли. Сел у стенки, облокотился на свой вещевой мешок и мгновенно уснул. Ночью проснулся - около моего лица подошва чьего-то сапога. Но так мягко, так тепло было мне, что я хотел, чтобы ничего не менялось. И опять уснул. Утро наступило солнечное, теплое. От нашего дома видны валдайские дали. Нам выдали хлеб и копченую рыбу. Мы позавтракали и пошли. Нас вел старший лейтенант с хорошей строевой выправкой и в хорошо подогнанном обмундировании. Мы шли нестройной колонной по булыжной дороге. По сторонам в неглубоких кюветах стояла зеленая талая вода. За кюветами - лес. В небе беспрерывно курсировали два наших истребителя. От соленой-копченой рыбы многие захотели пить и припадали к воде в кюветах. Старший лейтенант заметил и в резкой форме пресек: - Что, младенцы, не знаете, что ли, что в походах нельзя пить холодную сырую воду? Мы прошли около двадцати километров и пришли в расположение резерва Северо-Западного фронта. В этот же день мы посетили баню, а утром следующего дня половина из нас, вызванных по фамилии, ушла дальше. Повел нас тот же старший лейтенант. Проходили покинутые жителями деревни, поля, перелески, низины, возвышенности. На голых от снега полях ни грачей, ни ворон. Солнце светит хорошо, но не греет. Грусть в душе. Шлепаем по грязной, размытой вешними водами конной дороге, растянулись длинной цепочкой. Вдруг по дороге промчались, как маленькие чертики в пляске, фонтаны грязи, а с высоты донеслось буррр... В небе летел немецкий самолет. Упал, раскинув руки, лицом в грязь шедший впереди меня лейтенант. Пуля попала ему в левую лопатку и вышла через живот. Подбежали. Он был мертв. По очереди понесли мы тело своего товарища. На подходе к очередной деревне нас окликнули из куста: - Старший, ко мне, остальные на месте! Теперь я увидел замаскированный станковый пулемет и троих бойцов. Старший лейтенант подошел, показал документы, вернулся к нам: - Располагайтесь здесь, ждите меня. - И ушел в деревню. Он вернулся часа через два в сопровождении другого старшего лейтенанта. И тот, второй, назвав по списку фамилии, увел от нас еще часть наших товарищей. Унесли они и труп. Мы ночевали в пустых домах какой-то деревни. На следующий день прошли километров десять, пришли на какой-то полустанок, сели в пассажирские вагоны, проехали станции Горушка, Валдай, Бологое и высадились в городе Осташкове. В городе почти не было жителей. Мы расположились около частных домиков на окраинной улице. Пришел батальонный комиссар и увел от нас еще большую часть товарищей. Нас осталось семь-десять человек. Мы получили здесь хлеб и брикеты горохового пюре и пшенной каши. Была вторая половина дня. Ярко светило солнце. Его лучи серебрились в мелких волнах окаймлявшего город озера. Мы слева обошли озеро, вошли в лес и увидели трупы немецких солдат. Их было много. То тут, то там лежали они в разных позах. Молодые, рослые. Мы ходили от одного к другому. Смерть еще не обезобразила их лица, руки, как будто они были убиты недавно. Мы догадывались, что они были убиты во время осенне-зимнего наступления наших войск и их никто не убрал. Я остановился около одного. Он лежал кверху лицом, раскинув руки. Его голова наполовину в воде. Ручеек вешней воды колышет его длинные светло-русые волосы. "Что привело тебя, человек, - думал я, - чтобы сложить в расцвете своих сил голову свою здесь, в далеком русском лесу? Ни твоя мать, никто из родных твоих не узнает, как и где ты погиб. И никто не похоронит тебя как человека..." Кто-то из наших нашел пистолет. Разобрали, зарядили. Повесили на сук каску, владелец выстрелил. В каске образовалась дырка. Стреляет. Теперь мы вооружены. К исходу дня старший лейтенант остановил нас, сказал: - Все, пришли. - Куда пришли? - спрашиваем мы. - В дивизию, куда вы назначены. Кругом негустой смешанный лес. Справа неглубокий овраг, поросший ольхой. - А что это, фронт? - спросил кто-то. - Да, это фронт. Не передовая, конечно. Здесь штаб дивизии. Я пойду, доложу. Отдыхайте. - И ушел. "Чудно, - думал я. - Фронт, а стрельбы никакой не слышно". Вернулся он скоро. Сообщил, что пока нет генерала, что, когда он прибудет, нас позовут. Распрощался с нами: - Ну, ребята, до свидания. Мне надо возвращаться к своей службе. Всего вам доброго. Желаю вам боевых успехов! И ушел. Мы все были голодны. Пользуясь моментом, решили сварить себе еду. Разожгли костры, пристраиваем котелки. Через овраг бежит майор с красной повязкой на рукаве, кричит: - Тушите! Немедленно тушите! Вы что мне тут целую тучу дыма напустили? Хотите, чтобы сюда бомбы полетели? Кто такие? Мы объяснились. - А, новички! Идите в овраг, жгите сухую ольху, она дыма не дает. Нас позвали, когда опустились сумерки. Мы выстроились в две шеренги. В стороне стояли несколько командиров. Их общее имя я узнал позже - "покупатели". Из блиндажа, сверху заваленного горой крупных камней, вышел генерал. Он поздоровался с нами. Мы ответили по-уставному. Поздравил нас с прибытием. - Я командир дивизии, - сказал генерал. - Фамилия моя Степаненко. Вы прибыли в 250-ю стрелковую дивизию. Дивизия участвовала в боях. Были поражения, были и успехи. Перед нами 16-я окруженная немецкая армия. На западе она имеет проход, за который идут бои: то противнику удается расширить проход до семи километров, то наши войска сужают его до трех километров. Наша дивизия занимает оборону против сильно укрепленного опорного пункта - деревни Вотолино. Перед нами задача: прочно удерживать оборону, а когда будет приказ - разгромить врага в этом котле. Еще говорил генерал о воинском долге, о чести командира, о совершенствовании боевого мастерства. Пожелав нам успехов в предстоящих боях, он ушел. Ко мне и Мише Смольянинову подошел батальонный комиссар. - Я вас беру к себе, - сказал он. Так мы попали в 439-й отдельный минометный дивизион. Было очень темно. Батальонный комиссар вел быстро, мы едва за ним успевали. То попадали в окоп, то в воронку, падали, а он нет, как-то видел, перепрыгивал. Я немного ориентировался в местности и понял, что он ведет нас в противоположную от передовой сторону. Мы пришли в широкий карьер - похоже, здесь для строек брали песок, - указал на широкую нору в берегу: - Здесь ночуете, - и сам ушел куда-то. Щель была узкая, на полу, на земле жидко набросаны еловые ветки. Спали мы крепко. Утром в карьере я увидел много повозок, лошадей, кухню, много бойцов - чье-то тыловое хозяйство. Только мы с Мишей начали вытряхивать шинели от песка, как к нам подошел боец с водой в котелке: - Здравия желаю! Принес воды умыться. - Он же принес нам в котелках пшенной каши. - Мне приказано проводить вас к командиру дивизиона, - сказал он. Теперь мы шли в сторону передовой. По пути встречались бойцы, на сучьях деревьев висели телефонные кабели. В редком, низкорослом сосняке с неглубоким окопом нас встретил майор. Боец шепнул: - Командир дивизиона. Мы доложили по-уставному. Он поздоровался с нами за руку: - Командир дивизиона майор Егоров. Сели, свесив ноги в окоп. Майор спрашивал нас, где учились, чему научились, откуда родом. И вдруг он и боец мгновенно упали в окоп. Мы же с Мишей остались сидеть. Метрах в тридцати от нас треснула немецкая мина. Майор недобро посмотрел на нас: - Когда нужно, надо кланяться. На войне, бывает, убивает. - Мне: - Во вторую батарею пойдете. - На Мишу: - А вы - в первую. - И бойцу: - Проводите их. Мы прошли немного. На восточном скате невысокой сопки, поросшей низкорослыми соснами, располагалась батарея. Четыре 120-миллиметровых миномета расположены метрах в 15-20 друг от друга, находятся в боевой готовности. Их опорные плиты так вбиты в землю, что покрылись водой. "Много недавно стреляли", - подумал я. На зов часового из блиндажа вышел лейтенант. Среднего роста, кареглазый, со слегка заметными рябинками на щеках, без головного убора, в шубке-безрукавке. - В чем дело? - обратился он ко мне. - К вам на постоянное место жительства, - говорю я. - Очень рад! А то я здесь один. - Протянул руку. - Лейтенант Петров! Сергей Петров. Я назвал свою фамилию и имя. Мы крепко пожали друг другу руки. Миша Смольянинов с бойцом ушли дальше, на другую батарею. Первый бойВ тот день меня позвал на наблюдательный пункт командир батареи. Провожал меня батареец, рослый красивый мужчина по фамилии Майоров. Мы спустились с нашей сопки и шли по низменной равнине с извивающимся по правому краю ручьем. Впереди виднелась высокая сопка. Впереди, далеко, выстрелила пушка. Зашуршал, а затем засвистел, приближаясь, снаряд. Майоров упал на землю. Снаряд разорвался метрах в ста, за ручьем в поле.- Надо ложиться, - сказал Майоров. - Подумаешь, один снаряд! Да и разорвался-то он далеко, осколки не достанут. Но осколки следующего разорвавшегося снаряда срубили вершинку у березы, и я понял - Майоров прав. Методически, с интервалом минуты в две стреляла пушка, и ее снаряды, как будто сопровождая нас, рвались вблизи. Теперь падал на землю и я. Подошли к сопке. Крутой ее скат был весь изрыт ямками, норами. Она походила на пчелиные соты. Карабкаясь вверх, я видел, что большинство ямок и нор заняты бойцами. Мы поднялись уже высоко. Летел очередной снаряд. По его режущему ухо свисту я, неопытный, определил, что он разорвется близко. Впереди ровик, наполовину покрытый лозняком и дерном. Первым моим желанием было укрыться в этом ровике. Но ближе, слева, другой, совсем мелкий. Я бросился в него. Я еще находился в падении, как по моим ушам сильно и больно ударило. Поднявшись, я увидел вместо того ровика дымящуюся воронку. Майоров побежал, я за ним - и мы очутились в глубоком, с грязным дном окопе. По ответвлению окопа мы пришли к блиндажу. Вместо двери - опущенная плащ-палатка. Я вошел, полусогнувшись, по форме доложил о прибытии для прохождения службы. Передо мною был старший лейтенант со смуглым, с тонкими чертами лицом. Он протянул мне руку: - Рад, очень рад! А то у меня на батарее всего один командир взвода. Командир батареи старший лейтенант Микитянский. Я ответил комбату на многочисленные его вопросы. - Ладно, хорошо, - сказал он. - Будем воевать! Давай знакомиться с передним краем. - Он дал мне бинокль. - Смотри. Я направил бинокль через щель-амбразуру. Прямо под сопкой, внизу, озеро. За ним, поднимаясь все выше, поле. По гребню поля - окопы противника. Я смотрел вправо, влево, осмотрел всю местность перед сопкой и ничего живого и примечательного не увидел. Пушка перестала стрелять, ружейно-пулеметной стрельбы нет. Тишина. Но мое сознание подсказывало: в любую секунду стороны могут обрушить огонь. - Ну, что увидел? - говорит комбат. - Слушай... Окопы ты видел. За окопами, за полем, в низине, деревня Вотолино - сильно укрепленный опорный пункт противника. Его позиция очень выгодная. Во-первых, он возвышается над всеми подступами к его обороне. Во-вторых, за первыми окопами у него есть еще оборонительные линии, а нам их не видно. Я засек несколько пулеметных точек, но у них столько пулеметов, что хоть всю траншею засекай. Есть не менее двух батарей батальонных минометов, по-моему, три артиллерийские батареи. Выслушав, я снова долго рассматривал через бинокль оборону врага. Показал мне комбат, где пулеметные точки, где дзоты. - Ладно, - говорит, - идите на батарею, принимайте второй взвод. Утром следующего дня лейтенант Петров построил вверенный мне взвод, представил меня. Я смотрю на них. Четырнадцать человек. По внешнему виду - все стали военными недавно. Большинство из них гораздо старше меня. Старший сержант Дудин - бывший заместитель председателя райисполкома, сержант Власов - бухгалтер, сержант Попов - председатель колхоза, еще семерым гожусь я в сыновья. "Как буду командовать?" - думал я, самому как-то стало неудобно. - Будем воевать, товарищи, - говорю я. - Можно разойтись. В этот и последующие дни я знакомился с батарейцами, осматривал личное оружие подчиненных, минометы, минные склады. Приходил на батарею комбат, показал запасной наблюдательный пункт - в лесу, на высокой сосне. Вечером 19 мая комбат позвал меня на наблюдательный пункт. - Завтра наступление. Дивизии приказано взять Вотолино. Посмотришь, поучишься, так сказать, боевое крещение примешь, - сказал он. Ночью окопы заполнили бойцы-пехотинцы. Они, сидя, ели из котелков кашу. Курили в рукав, шепотом обменивались редкими словами. Потом окопы опустели. Мы сидели в блиндаже в темноте. Телефонист периодически: "Береза, я сосна..." Проверка. Комбат, похоже, дремал. Я дрожал от холода и волнения. Забрезжил рассвет. Телефонист позвал комбата, передал ему трубку. Комбат слушал, несколько раз сказал "есть", затем "ясно", передал трубку телефонисту, сказал: - Передавай, батарея к бою. Телефонист в трубку повторил команду. Я в свой бинокль начал осматривать местность. Сквозь предутреннюю мглу увидел, как справа из-за сопки на поле вышли серые фигуры пехоты. Бойцы шли полусогнувшись, с винтовками наперевес. Их много. Прошли с полкилометра. От окопов врага в их сторону потянулись нити трассирующих очередей, затрещала ружейно-пулеметная стрельба. Отскакивая от земли рикошетом, пули засвистели, завизжали, взвиваясь ввысь. - Батарея, пять мин, беглый огонь! - скомандовал комбат. Из леса залпами ударили наши орудия. Над окопами противника почти одновременно взметнулись десятки лохматых желто-красных вспышек. Среди продвигающейся пехоты начали рваться снаряды и мины. Я увидел, как слева от озера тоже наступала наша пехота с двумя танками впереди. Стрельба из орудий и разрывы снарядов и мин слились в общий гул. Дрожь моя перешла в лихорадку. Я искал взрывы наших мин и не мог найти в хаосе многих взрывов. Комбат же, не отрываясь от бинокля, подавал все новые и новые команды. Теперь пехота не шла, а медленно продвигалась перебежками, ползком. Вскоре в дыму ее стало совершенно не видно. Загрохотали взрывы снарядов на нашей сопке. Их свист и взрывы совершенно вывели меня из самообладания. Я хотел только одного: зарыться в землю, не слышать и не видеть этого ада. Наступающих слева от озера пехотинцев тоже стало не видно. Один танк уже вполз на гребень, похоже начав утюжить окопы врага, но остановился, затем загорелся. Другой, пятясь задом, начал откатываться. В воздухе появились немецкие самолеты. Шесть двухмоторных тяжелых машин выстроилось в большой круг над нашей сопкой. Я вышел в окоп. От ведущего самолета начали отрываться черные капли. Я сосчитал - шесть. Пока они еще были видны в падении, я определил: все они летели прямо на меня. Я слышал ранее, что взрывной волной вырывает глаза, лопаются в ушах перепонки. Я зажал ладонями глаза, а большими пальцами уши и упал на дно окопа. В одно мгновение мелькнули в моем сознании лицо матери и вся моя прожитая жизнь. "Все, конец", - думал я. Режущий уши свист нарастал. Провалилось подо мной дно окопа, но я упал на него, потом оно начало проваливаться часто. Меня колотило о дно и стенки окопа, сверху посыпались комья и глыбы земли. Потом стало тихо, лишь вой моторов в небе. Я встал. Над сопкой медленно плыла туча черного дыма. По окопу, торопясь, протащили убитых и раненых. Слева, недалеко, я увидел торчащие из земли бревна, рядом - глубокие воронки... Но самолеты, не нарушив кругового строя, делали второй заход. Я только было подумал: "Жив, ничего, пронесло", - как от первого самолета отделилось опять шесть бомб. "Теперь-то наверняка убьет. Разве можно уцелеть, когда такие глубокие воронки?" - думал я. Снова зажал глаза и уши и упал на дно окопа. И снова колотило меня о дно и стенки окопа. Но самолеты делали третий заход. Сознание мое так запротестовало, что я, кажется, готов был кричать: "Хватит, гады!" Под крыльями первого самолета заполыхало пламя с дымом. Я как сумасшедший заорал во все горло: "Горит, гад, горит!" - но тут же увидел, как тяжелые пули вспарывали окружавшую меня землю. Стоявший недалеко от меня незнакомый мне молодой лейтенант-артиллерист громко простонал и упал на дно окопа. Все самолеты обстреляли сопку из пулеметов и улетели. Бой явно стихал. Сознание мое мне подсказывало: наступление наше сорвалось. Ко мне подошел комбат. - Жив? - спросил. Я смотрю на него, он это или не он. Так изменился он в лице. Примерно через час прилетели два таких же самолета. С большой высоты они высыпали бомбы так, что ни одна не попала даже в сопку, большинство разорвалось в озере. До конца дня немецкие мины и снаряды рвались там, где, видимо, окопалась пехота. Наша артиллерия отвечала редкими выстрелами. Наступили сумерки. Комбата по телефону кто-то вызвал. Он оставил мне записи целей, разъяснил, что, если вспыхнет стрельба справа, нужно открывать огонь по цели номер "три", и ушел. Нам принесли с батареи еду - холодную, невкусную пшенную кашу. По окопу туда и сюда ходили бойцы. От многих слышал: взрывом бомбы убит командир полка. Над полем, над озером носились трассирующие пули. Ноги мои подгибались от усталости и переживаний. Комбат возвратился ночью. - Вот что, лейтенант, с рассветом снова наступаем. Отсюда мы ничего не видим. В лучшем случае будем стрелять впустую, в худшем - по своим. Вы отправитесь на передовой наблюдательный пункт. Найдете командира второго батальона 918-го полка и по его связи будете корректировать огонь батареи, - сказал он. Я понял, какой опасности подвергаюсь, но душу наполнили отвага и гордость. "Завтра я буду видеть врага и бить его. Ох и дам я им!" - думал я. - Отправляйтесь, пока темно, - сказал комбат. - Желаю успеха. - пожал мне руку. Я прошел по окопу вправо вниз, вышел на поле и зашагал в сторону взвивавшихся в небо ракет. Сразу догнал подводу. - Что везешь, боец? - спросил я. - Пищу, патроны. - В какой батальон? - спрашиваю. - В первый. Встретились сразу три подводы: везли раненых. - Не знаете ли, братцы, где располагается командир второго батальона? - Не знаем, - ответили. Прохожу мимо убитых - уж с десяток видел. Обхожу многочисленные воронки. Иду быстро. С наблюдательного пункта казалось все близко, все ровно, а тут канавы, овражки. Забрезжил рассвет. Перестали вспыхивать ракеты. Ружейно-пулеметная стрельба теперь не спереди, а справа. Прошел еще с полкилометра: убитые, убитые... Наступило пасмурное, туманное утро. То справа, то слева, то впереди начали шлепаться с треском мины. Я увидел станковый пулемет и в окопчике около него троих бойцов. Подбежал к ним, упал в окопчик: - Какого, братцы, батальона? - Второго, - отвечают. "Хорошо, - думаю, - нашел". - А где командир батальона? - спрашиваю. - Вчера убило, - говорят. - А где командный пункт? - кричу. - Не знаем. Перебежками между взрывами я прибежал к недлинному окопу. В нем было с десяток бойцов. От них я узнал, что они из второго батальона, но другого, 916-го полка. Я растерялся. Болтаюсь в боевых порядках другого полка. Справа вдали загрохотали орудия. Кругом около меня густо начали рваться снаряды, засвистели пули. Я упал в воронку. "Опоздал", - с болью просверлило мозг. Отдышавшись, я рывками побежал от воронки к воронке. Теперь казалось, кругом меня трещала ружейно-пулеметная стрельба. Пули так густо свистели над воронкой, что я, оробев, боялся шевельнуться. Но, помня свой долг, я пополз. От воронки к воронке. Мозг просверлила новая, страшная мысль: я заблудился. Рядом с моей воронкой оглушительно разорвался снаряд. В голове моей, кажется, встряхнулись мозги. Я теперь не знаю, в какой стороне свои, в какой противник. Да и много ли увидишь из воронки? Я ползал уже давно, весь промокший и грязный, выбился из сил. Мною овладели беспомощность, безразличие. Прилетели семь одномоторных немецких самолетов. Они пикировали надо мной, и бомбы рвались близко. Во второй половине дня бой постепенно стал затихать. Я смог сориентироваться по озеру, которое увидел, но искать командира батальона посчитал бесполезным. С наступлением сумерек я пришел на наблюдательный пункт. Комбат встретил меня недобрым взглядом. - Где вы были? - спросил он. - Я не нашел комбата, - говорю. - Я заблудился. Он осмотрел меня с головы до ног: - В воронке отсиделись, товарищ лейтенант! Он, видимо, увидел в моих глазах вспыхнувшую к нему ненависть, дрожь в руках. И громче: - А чем вы докажете, что не отсиделись в воронке? Во всяком случае, вы сегодня в бою не участвовали! Я понял всю бессмысленность оправдываться - я ведь действительно в бою не участвовал. Хотя и ненамеренно. А в голове сверлит мысль: "Комбат подозревает меня в трусости". "Кто на Северо-Западном фронте не бывал, тот горя не видал" (фронтовая поговорка)Наступление нашей дивизии 20-21 мая на опорный пункт Вотолино не имело успеха. Понеся серьезные потери, пехота окопалась на достигнутых рубежах, не стронув с места противника.Наши окопы от окопов немцев оказались в непосредственной близости, а в районе кладбища нейтральная полоса была не шире 60-70 метров. Дивизия перешла к обороне. Сейчас, по прошествии более сорока лет, я точнее могу определить причины нашей неудачи, чем тогда. Во-первых, противник во много раз превосходил наши наступающие подразделения в автоматическом стрелковом оружии. Во-вторых, не превосходя в количестве стволов орудий и минометов, противник во много раз превзошел нас в количестве произведенных им выстрелов. И в-третьих, ударив по сопке авиацией, противник на продолжительное время лишил нас возможности управлять боем и корректировать огонь артиллерии, так как все наблюдательные пункты находились на этой сопке. Началась окопно-блиндажная жизнь. Остаток мая и весь июнь погода стояла пасмурная и дождливая. В окопах образовалась жидкая грязь, в некоторых местах чуть ли не по колено. Блиндажи протекали. Удивительная там местность: слева от нашей огневой позиции довольно высокая сопка, а на вершине ее бьет ключ, от которого стекал маленький ручеек. Наши батарейцы, правда, покрыли блиндажи дополнительным слоем дерна с покатами на стороны, и течь в блиндажи прекратилась. Но они оставались с низким потолком, так что можно было только сидеть. Вкапываться глубже нельзя: вода. Я подружился с лейтенантом Петровым, со всеми батарейцами. Все были прекрасные люди. Теперь батарея занималась огневой подготовкой и улучшением огневой позиции. Командиры взводов и батарей в определенные дни также занимались огневой подготовкой. На ровной поляне был оборудован полигон. Руководил занятиями командир дивизиона майор Егоров. На каждом занятии присутствовал и комиссар дивизиона, батальонный комиссар Чубрик. Это он забрал в дивизион меня и Мишу Смольянинова. Теперь мы с Мишей встречались часто. На занятиях каждый командир по очереди должен был подготовить данные для стрельбы и "вести огонь до поражения цели", причем засекалось время и считалось количество "произведенных выстрелов". Присутствующие на занятиях каждый также готовил данные для стрельбы, следил за "ведением огня". Потом сообща разбирали, были ли ошибки в подготовке данных и ведении огня у стреляющего. "Взрывы мин" на полигоне обозначал красным флажком старший лейтенант Григорий Ломовицкий, командир третьей батареи. Это был стройный, красивый, в хорошо подогнанном обмундировании, энергичный 23-летний командир. Я угадал в нем сильного, волевого человека, хорошо знающего артиллерию. Он, кроме всего прочего, обладал остроумием и юмором. Он стал моим кумиром. Познакомился и с комбатом, старшим лейтенантом Александром Гринько, мужчиной 28 лет, с выправкой кадрового командира, а также с его заместителем, старшим лейтенантом Александром Инкудиновым. Наш комбат Микитянский своим умом, рассудительностью и хорошими знаниями артиллерии невольно вызывал во мне уважение к нему, хотя где-то в глубине души и жила обида за несправедливое подозрение меня в трусости. В июне месяце был отозван лейтенант Петров. Мы душевно с ним простились. Его судьба мне неизвестна до сих пор. Вместо него был прислан лейтенант Анатолий Седлецкий, высокий 20-летний парень, слегка сутуловатый, с тонкими чертами лица и большими навыкате голубыми глазами. Первое, что заметно, - это его небрежная одежда и выправка. На тонкой шее велик воротник гимнастерки, шинель широка и под ремнем в складках, на ногах не по размеру кирзовые сапоги. Но на очередных занятиях он показал прекрасное знание артиллерии. Кроме него, на занятиях появились еще двое новичков: один, небольшого роста, на вид моложе меня, солдатская шинель на нем аккуратно заправлена, блондин со слегка заметными на белых щеках веснушками, лейтенант Николай Бобарыко, второй, с красивым бледно-розовым, как у девушки, лицом, лейтенант Александр Mapтынов. Бурно зеленели кругом травы и кустарники. Питание мы получали удовлетворительное. Боев не было. На передовой немцы беспрерывно жгли ракеты, периодически стреляли в нашу сторону из пулеметов. Наши отвечали. Днем совсем тишина. Но на нашем участке фронта шла невидимая, почти неслышная жестокая война - снайперская. Десятки снайперов уходили ночью на свои огневые позиции, которые выбирали иногда на нейтральной полосе. И десятки фашистов, взмахнув руками над окопом, падали от их метких пуль. У немцев тоже было сильно развито снайперское дело. И еще важное мероприятие осуществлялось в тот период времени - наблюдение за противником. Ежедневно с рассвета и дотемна в сторону противника направлялись с наблюдательных пунктов десятки биноклей и стереотруб. Изучалась не только оборона противника, не только его огневая система на передовой, но и поведение врага в тылах. За деревней Вотолино местность поднималась все выше и выше километров на пятнадцать и, следовательно, нами просматривалась. Наблюдатели могли видеть все передвижения противника в тылу. А там, на горизонте, где виднелась белая церковь, у фашистов был аэродром, на который делали посадку тяжелые транспортные самолеты. В иные дни мы насчитывали их до пятисот - окруженная армия снабжалась самолетами. Я просиживал на НП целыми днями, не отрываясь от бинокля. С лейтенантом Седлецким я подружился. Он был добрый парень, но к службе относился небрежно, с подчиненными ему людьми доброго контакта не установил. Зато был выдумщик на мальчишеские шутки, иногда озорные, а на войне и опасные. С разрешения комбата мы с ним неоднократно уходили в окопы к пехоте, чтобы оттуда засекать огневые точки врaга. Иногда оставались там и на ночь. Седлецкий, где особенно грязно, окопом не ходил. Спружинится над бруствером, как кошка, броском пробежит полем метров пятнадцать-двадцать и падает. Над ним просвистят пули. Отползет в сторону - и новый рывок. Сходило. Однажды он смастерил воздушного змея. В середине на бумаге написал: "Фрицы, гады, уходите из Вотолино, все равно вам будет капут!" - и матерком сдобрил. Размотав катушку или две ниток, он поднял его высоко над землей, а затем ловко опустил в окопы немцев. А оттуда почти на чистом русском языке: "Иван, перестань хулиганить!" В другой раз он на листе фанеры углем нарисовал Гитлера с рогами на лбу, прибил два заостренных колышка и ночью укрепил фанеру за нашим бруствером. Утром мы и пехотинцы с интересом наблюдали, что будут делать немцы. Неужели будут стрелять в портрет своего фюрера? К нашему изумлению, они открыли огонь из нескольких пулеметов. Но били не по фанере, а по колышкам. Перебили их, и фанера упала. А то начнет высовывать над бруствером черенок лопаты. Немцы, видимо, принимали его за перископ и делали в черенке дырку. Иногда мы на черенок вешали пилотку. Мгновенно свистнет пуля, и в пилотке будет дырка. Однажды Седлецкий уговорил меня ночью заползти в наш сгоревший танк, который стоял на нейтральной полосе метрах в семидесяти от наших окопов и метрах в ста от немецких, убедив меня, что мы сможем из танка зарисовать систему окопов немцев, невидимую за хребтом. Захватив с собой перископ, мы во второй половине ночи поползли к танку. Через нижний люк проникли в него. Из окопов немцев были слышны их речь и игра на губной гармошке. Когда совсем рассвело, я высунул перископ из верхнего люка. Но не успел подогнать к глазам окуляр, как перископ, ударив мне по лицу, упал к ногам. Снайперская пуля разбила его. Так и просидели, не высовываясь, до темноты. От запаха гари и ржавчины у меня сильно разболелась голова. Как стемнело, уползли в свой окоп. Был во взводе Седлецкого рядовой Пенкин. Мужчина лет сорока, внешне нормальный, здоровый человек, но на посту засыпал каждый раз. Мы наказывали его как могли. Старшина сводил его в санчасть, обследовали - вполне здоровый человек. И каждый раз, застигнутый дежурным спящим, отказывался: "Я не спал". Седлецкий придумал злую шутку: давай, говорит, инсценируем похищение спящего на посту Пенкина немецкой разведкой. Я согласился, думал, отучим его спать на посту. Дежурным по батарее был сержант Власов. Когда стемнело, мы позвали его к себе. - Ставь на пост Пенкина, - говорим. - Taк он же уснет, - отвечает Власов. - Ставь. Как уснет - скажи! Не прошло и тридцати минут, как пришел Власов и сказал: - Пенкин спит. Мы посвятили Власова в свои намерения, велели ему предупредить всех наших часовых, чтобы в случае чего не поднимали тревогу. Седлецкий взял плащ-палатку. Мы подошли к Пенкину. Он спал сидя, прислонившись спиной к сосне. Ремнем винтовки он обкрутил свою правую руку. Все говорило за то, что заснул он умышленно, не от усталости. Я резким рывком вырвал у него винтовку, Седлецкий накрыл его плащ-палаткой. Вдвоем мы закрутили его в плащ-палатку и поволокли по земле под гору. Пенкин дико закричал. Справа от нас на сопке, метрах в ста, стояла батарея 76-миллиметровых полковых пушек, часовых на ней мы не предупредили. Там грохнул винтовочный выстрел, а затем раздалась команда: "Батарея в ружье!" Между кустов засверкали фонари, в нашу сторону бежали и стреляли. Мы оставили Пенкина, обежали свою сопку и выбежали со стороны блиндажей: - В чем дело? Пенкин был окружен батарейцами, взахлеб рассказывал и показывал, как его тащили немцы. Мы, конечно, промолчали. Утром следующего дня меня и Седлецкого вызвал к себе комиссар дивизии подполковник Рожков. В пути мы все гадали, зачем нас вызвали. Подполковник встретил нас без предисловий: - Вы что вчера натворили? Меня как кипятком ошпарило. Я растерялся. - Весь участок фронта был поднят по тревоге. Сотни человек не спали по вашей милости! Ведь все посчитали, что в тылу враги! - строго отчитывал нас подполковник. А в заключение: - По трое суток ареста! Седлецкий начал оправдываться. Тогда подполковник: - Вам, товарищ лейтенант Седлецкий, пять суток ареста! - Поглядел на нас недобро: - Мальчишки! - Затем сел, глядел-глядел на нас и мне: - Сколько вам лет? Я ответил: - Двадцать. - А вам? - Седлецкому. - Двадцать. Помолчал. - Да вы и вправду мальчишки. Опять помолчал, а потом: - Вот что, мальчишки, я не наказываю вас в этот раз. Если еще что позволите подобное, вспомню и это. Идите! Дни второй половины июля и первой половины августа были чаще солнечные, хотя жары не было. Наши оборонительные рубежи начали облетать немецкие самолеты-разведчики. А так как на нашем участке фронта не было ни одной зенитной установки, то они летали все ниже и ниже. Командование приказало создавать в подразделениях группы и вести по самолетам групповой огонь из стрелкового оружия. В батарее я такую группу создал. Мы открывали по самолетам сильный огонь из винтовок и пулемета. Не сбили ни одного, но наш участок они стали облетать стороной. Теперь перед сумерками через нас пролетали армада за армадой немецкие бомбардировщики, они летали бомбить наши тылы, чаще всего станцию Бологое, которая являлась узловой и снабжала весь Северо-Западный фронт. Я довольно часто бывал на батарее полковых пушек и подружился с комбатом, старшим лейтенантом Будасем. Помню, как мы с ним глядели на пролетающие на небольшой высоте самолеты, испытывая горькую досаду оттого, что они летают безнаказанно. И вот однажды нас осенила идея - стрелять по ним из полевой пушки. Мы подобрали место - неглубокий овраг - и установили пушку на крутом его скате. Ствол пушки стал смотреть в небо. С нетерпением стали ждать появления самолетов, а когда они появились, наводчик навел орудие примерно, на глаз. Произвели один за другим пять выстрелов. Один снаряд разорвался недалеко от самолетов. В последующие дни они стали пролетать на большой высоте, но мы снова их обстреляли. Немецкие летчики посчитали, видимо, что у нас здесь появилось тяжелое зенитное орудие, и стали летать стороной. С наступлением темноты и в течение всей ночи в сторону немцев летели наши ночные бомбардировщики, знаменитые У-2. "Тур-тур-тур..." - тарахтят они в темноте. С земли в небо потянутся нити трассирующих пуль, а немного времени спустя над аэродромом взметнутся, перекрестясь и шаря по небу, три или четыре прожектора, вверх поползут целые пучки трассирующих пуль и снарядов, дважды сверкнет там, будто молния, затем донесутся звуки двух мощных взрывов и заполыхает пожар. Мне приходилось видеть, как самолет - белая мушка - схвачен прожекторами. Но ни разу не видел ни здесь, ни в течение всей войны, чтобы этот самолет, У-2, немцы сбили. В июле-августе дважды ходила наша разведка за "языком". Мы поддерживали отход разведчиков минометным огнем. Оба раза взять "языка" не удалось. Как-то приходил навестить меня Миша Сафронов. Мы оба были очень рады встрече. Он командовал ротой батальонных минометов. Рассказал, что многие наши однокашники попали в стрелковые роты командирами взводов и в наступлении 20-21 мая кто ранен, кто убит. Был пасмурный сентябрьский день. Я по какому-то случаю оказался в штабе дивизиона. На пне, держа в руках газету и низко склонясь, сидел батальонный комиссар Чубрик. Я поприветствовал его, присел вблизи. - Что не веселы? - говорю. Он, указав на газету, отвечает: - Немцы на юге прут. Наши оставили Киев. Фашисты рвутся к Сталинграду! Находясь на фронте, подвергаясь опасности и испытывая лишения, тоскуя в бессонные ночи по своим родным и близким, я все больше и больше ненавидел фашистов, я хотел их бить и бить, чтобы скорее освободить свою Родину. А тут они опять прут... - Я хочу вступить в партию! - говорю я. Не вдруг вспыхнуло у меня это желание. Я еще ранее разговаривал по этому вопросу с Цветковым. А тут у меня явилось твердое решение. - Зачем вы хотите вступить в партию? - спросил меня Чубрик. - Я хочу воевать коммунистом. Хочу, чтобы меня посылали на самые ответственные и самые опасные задания. И тут батальонный комиссар разъяснил мне, какую ответственность я на себя беру, какое высокое звание буду носить и оправдывать его делами. - Я все понимаю, - говорю я, - вполне отдаю отчет в своем поступке. Тут же, в штабе, я написал заявление. Чубрик снабдил меня материалами для подготовки к вступлению в кандидаты в члены партии. Поручителями моими стали коммунисты Цветков и Дудин. Прошло около двух недель. Меня позвали на дивизионную партийную комиссию. В блиндаже, в полумраке присутствовало, кроме меня и Чубрика, пять человек. Председательствовал знакомый мне комиссар дивизии. Мне было задано много вопросов по Уставу партии, по программе, по международному положению. Все шло хорошо. И вдруг вопрос: - Сколько подчиненных вы наказали за нерадивую службу? "Какие нерадивые, - думаю я, - все люди отличные". - Ни одного, - говорю. - А скольких подчиненных вы поощрили за отличную службу? - спрашивают. - Ни одного, - отвечаю. В блиндаже воцарилась тишина. И новый вопрос: - Сколько писем вы написали семьям подчиненных? - Не писал, - отвечаю. Опять в блиндаже тишина. Затем председательствующий: - Предлагаю от приема в кандидаты партии воздержаться. Я вышел из блиндажа сильно расстроенный, обиженный, оскорбленный. "Как же так, - думал я, - они не увидели мой честный, сильный патриотический порыв? Не пойду больше, даже если и позовут". Но спустя примерно месяц меня позвали. И я пошел. Приняли единогласно. Все поздравили. Все пожали мою руку. И я был счастлив. В октябре месяце наш 439-й отдельный минометный дивизион был расформирован. Его три батареи были приданы в непосредственное подчинение полкам дивизии, 916, 918 и 922-му. Наша батарея вошла в состав 918-го полка. Комбата Мекитянского отозвали. Нашим комбатом стал старший лейтенант Александр Гринько, лейтенант Бобарыко был переведен в нашу батарею. Мы сменили огневую позицию в район рубежа обороны нашего полка. Снова оборудование огневой позиции, строительство блиндажей для личного состава и конюшен для лошадей, оборудование нового наблюдательного пункта. Наступила хмурая, дождливая осень. В окопы хоть не ходи - грязи по колено. Прошел слух: армия будет носить погоны, бойцы будут зваться солдатами, младшие командиры - сержантами и старшинами, средние командиры и выше - офицерами. Сначала не верилось, а хотелось: "офицер" звучит гордо. И вот старшина Авсиевич привез погоны: бойцам - солдатские, сержантам - сержантские, средним командирам - офицерские. Конечно, полевые. Мы целую ночь при свете коптилки прилаживали их себе на шинели и гимнастерки, по нескольку раз переделывая. Начал выпадать снег, а вместе с ним пришли и морозы. Батарейцы в ближайших деревнях-пожарищах нашли кровельное железо и из него понаделали маленьких печек. В блиндажах стало тепло. Нам, в офицерском блиндаже, сложили печку из кирпича. Вот где я вечером, глядя в топящуюся печку, видел, как с полена стекала смола, как слеза. Точно в песне отражено - в те минуты я сильно тосковал по родным и близким. Выйдешь ночью из блиндажа, с трех сторон мощные сосны, на ветвях снег, на передовой трещат пулеметы и беспрерывно полыхают голубым огнем ракеты, над снежным покровом носятся трассирующие пули. Еще больше охватывает душу тоска. К Новому году мы сэкономили водку. Проводили старый год - выпили, встретили Новый год - выпили. Душевную тоску пополнила злоба, ненависть к врагу. Комбат выскочил из блиндажа: - Батарея, к бою! Зарядить! Залпом огонь! Зарядить! Огонь! Три залпа произвела батарея. Мы вернулись в блиндаж - и тут же комбата телефонист позвал к телефону. Говорил командир полка полковник Богданов: - Вы стреляли? - Да, мы. - Зачем стреляли? - Поздравили фрицев с Новым годом. - Так вот, я вас тоже поздравляю с Новым годом: трое суток ареста! Я, Бобарыко и Седлецкий грохнули смехом. Гринько не смеялся. 10 февраля фашисты начали сильный обстрел наших позиций из артиллерии и минометов. Стреляли много и неприцельно. 11 февраля противник произвел сильные артналеты по нашим позициям. "С чего бы это?" - думали мы. Усилили наблюдение. Наши и другие наблюдатели увидели, как немцы снимают с огневых позиций батареи и утягивают их в тыл. Разведка установила: фашисты расстреляли запасы снарядов и мин, оставляют местность и уходят на запад. Наша дивизия получила приказ: форсированным маршем обойти войска противника, отрезать пути ее отступления и в содействии с другими частями уничтожить ее. 12 февраля 1943 года, в 24.00, батарея снялась с огневой позиции и в составе полка начала движение по заданному маршруту. Падал густой, крупными хлопьями, сырой снег. К утру снег перешел в дождь с ветром. Еще осенью, когда фашистская авиация подвергала ежедневным бомбардировкам железнодорожные станции, питающие Северо-Западный фронт, особенно станцию Бологое, значительно ухудшилась норма питания личного состава частей, мало подвозилось фуража и боеприпасов. Шоссейных дорог в тех районах не было. Дивизия снаряжала обозы из ста и более подвод для подвозки продуктов от железнодорожных станций, отстоящих на сто и более километров, но лошади были настолько истощены, что возвращалась едва половина. Теперь же, когда части пришли в движение, подвоз почти совершенно прекратился. В середине дня 13 февраля полк остановился в безлюдной деревне. Старшина получил по сто граммов ржаной муки на человека. Посоветовались, как ею распорядиться. Решили сварить на кухне. Получилось по полкотелка серой жижи. Это на сутки. Дождь не прекращался весь день. Медленно, по плохой, заснеженной дороге двигалась колонна полка. С наступлением темноты дождь перестал, развеялись облака и засияла луна. Наступило резкое похолодание. Промокшая насквозь одежда на людях смерзлась и превратилась в ледяной панцирь. В лесу колонна простояла часа два. Костер не разожжешь. Люди окоченели. Утром следующего дня старшина привез по сто граммов сухарей на человека. На сутки. В последующие два-три дня колонна проходила по сильно пересеченной местности, с крутыми холмами и глубокими оврагами. При спуске с гор люди плечами и кольями тормозили сани или орудия, чтобы они не поломали ноги лошадям, а в гору втаскивали по одному орудию, подпрягая еще пару или две пары лошадей и толкая орудие плечами. Но надвигалась беда главная - истощенные лошади переставали везти. В нежилых деревнях, которые мы проходили, иногда оказывался сарай, крытый соломой. К нему бежало много людей, крышу раскрывали и солому охапками тащили каждый своим лошадям. Но сараи встречались редко. При остановках люди рубили березовые ветки на корм лошадям. Однажды на рассвете я услышал треск упавшего дерева. Подошел, смотрю: лошадь перегрызла березу диаметром сантиметров двадцать, за которую она была привязана, а кучу березовых лоз, приготовленных ей, почему-то не тронула. Хорошо, что упавшей березой никого не убило. Кроме того, что лошади отощали, они ободрали себе плечи. У некоторых потертости до мяса были размером с ладонь на обоих плечах. Люди стали есть конину, кому где удавалось ее раздобыть. В одно утро я, завернувшись в плащ-палатку, лег полежать и уснул, а когда проснулся, увидел несколько горевших костров, на кострах в котелках что-то варилось. Я подошел к одному костру. Из котелков выбивалась коричневая пена - варили конину. - Где взяли? - спрашиваю. Молчат. Я потребовал показать. Мой ординарец Аргуткин привел меня на опушку леса. Из-под снега виднелся труп лошади. Батарейцы срезали верхний, черный слой мяса с задней части, добрались до красного мяса, его нарезали и варили. Меня охватила тревога. - Отравитесь! - говорю. Все умоляюще стали заверять, что не отравятся. - Ладно, - говорю. - Только дольше варите. Сам я долго не прикасался к конине, брезговал. Но стала покачиваться земля, в ушах стало позванивать. Попробовал - ничего. Да и съели мы с Аргуткиным полный котелок на двоих. Перестала голова кружиться. Только пить хотелось целый день. Видел я и такой случай. Хилая лошадка тянула сани, нагруженные ящиками с 82-миллиметровыми минами. Ездовой шел рядом. Сани наехали на оголенную от снега землю. Лошадь никак не могла стронуть воз с места. Хлещет ездовой ее вожжами, ругается, лошадка рвется, но воз стронуть не может. Проходившие мимо солдаты начали останавливаться. - Помогите, братцы. Она повезет, - просил ездовой. - Что помогать-то! Видишь, она сейчас подохнет, - ответили солдаты. А сами уж держатся за ножи. После очередного рывка лошадь упала. Не прошло и трех минут, как на месте лошади остались ее голова, ноги да требуха. Полк продвигался в основном ночами. От недоедания, недосыпания и усталости люди при малейшей остановке ложились на снег и мгновенно засыпали. Поднимешь одного на ноги: "Пляши, махай руками. Замерзнешь!" - и только отойдешь к другому, как этот снова валится на снег. Я был молодой, физически здоровый, легко переносил эти тяготы. Но зато засыпал на ходу. И тепло, и мягко, и сон увидишь. Собьешься с дороги или ударишься лбом в едущее впереди орудие или сани - проснешься. А встанешь на дорогу и снова уснешь. Многие спали на ходу. Иные с храпом. Но вот на нашем пути болото протяженностью около двенадцати километров. Когда-то здесь был бревенчатый настил, но его вдавили в болото, утопили под воду. Люди шли в валенках, не меряя глубину воды, а ее было в основном по колено. Лошади тянули сани, орудия. Случалось, лошадь в артупряжке ступала ногой мимо настила, проваливалась, дергала другую - и вот все три пары слетали с настила, увязали в болоте по живот, бились и стаскивали в болото и пушку. Батарейцы лезли в жидкую грязь по пояс, отпрягали и по одной выводили на настил. Опять кто-то из батарейцев лез в грязь, привязывал веревки к пушке. Впереди подпрягали еще две пары лошадей. Десятью лошадями с помощью людей часа через два пушку вытаскивали. И это все ночью, при морозе 15-20 градусов. 3 марта поздно вечером полк пришел в пункт сосредоточения - в негустой, с преобладанием елового лес. На рассвете следующего дня батальоны вышли на заданные рубежи, наша батарея также заняла огневую позицию, приведя минометы в боевое положение. День прошел в оборудовании огневой позиции, в приготовлении к стрельбе мин. Завтра бой. Утром 5 марта, когда еще не совсем рассвело, на батарее раздалась команда: "Батарея, к бою!" Я спешно начал вылезать из низенького, крытого еловыми лапами шалашика, где спал, как вдруг по ушам моим больно резануло страшное шипение, которое потрясло и всю мою душу, и весь рассудок. Окрестность вся заполыхала красным, кровавым светом. Я бросился назад, спрятал голову под одеяло, но шипение продолжалось. Я готов был зарыться под землю, лишь бы не слышать его. И шипение прекратилось. Это был залп катюш. Они ночью заняли огневую позицию вблизи от нас. Их залп был сигналом к началу артподготовки. По команде комбата с НП наша батарея открыла огонь. Расчеты работали слаженно. Недалеко, справа, открыла огонь другая батарея тяжелых минометов. Впереди стреляла батарея 76-миллиметровых пушек. "Жидко, - определил я, - жидко". В течение всего марша я не видел дивизионной артиллерии нашего 790-го артполка. "Отстал, видимо", - подумал я. Далеко за лесом затрещала ружейно-пулеметная стрельба, и в то же время там загрохотали взрывы снарядов и мин. В какие-то тридцать минут мы расстреляли имеющиеся на огневой сто восемьдесят мин, и батарея замолчала. Замолчали и другие батареи. С болью в душе ходил я по огневой: пехота теперь оказалась без артиллерийской поддержки. Высоко в ясном небе пролетели два наших истребителя. Пролетели вдоль фронта назад. Над лесом появились 27 "юнкерсов". Они построились в круг, и первый пошел в пике. С неба за ним устремился маленький блестящий шарик. Прострекотала пулеметная очередь, "юнкерс" вспыхнул и, не выйдя из пике, врезался в землю. Второй "юнкерс" пошел в пике. За ним устремился наш второй истребитель, не дал "юнкерсу" выйти из пике. Первый истребитель взмыл в небо и сбил третий "юнкерс". Только тогда, видимо, поняли фашистские летчики, что их бьют, бросили бомбы куда попало и начали улетать врассыпную. Как же радовался политрук Донченко - он недавно был прислан на должность комиссара батареи, - наблюдая ту картину! Серьезный, лет тридцати, рослый, усатый мужчина, он размахивал руками, подпрыгивал, кричал во все горло: "Горят, гады! Горят!" Вскоре нанесли удар по немцам наши штурмовики "ильюшины". Откуда они зашли для атаки, не было видно, а улетали низко над лесом, тоже врассыпную над нами. За одним штурмовиком шел немецкий истребитель "мессершмит". Догоняет, догоняет. Сейчас ударит. И это над нами. Некоторые батарейцы схватили винтовки и открыли по "мессеру" огонь. От "ильюшина" навстречу врагу брызнул сноп трассирующих пуль. "Мессер" резко пошел в пике и недалеко от нас врезался в землю. К середине дня стало известно, что наша пехота прорвала оборону противника и захватила деревню Вязки, но при наступлении дальше, на деревню Веревкино, встретила сильное огневое сопротивление. Там оказались зарытые в землю танки, которые образовали целую систему долговременных огневых точек, трудно-уязвимых. Наступление пехоты должны были поддерживать восемь наших танков. Два танка завязли, не дойдя до рубежа атаки. Лишенные маневренности из-за большого снежного покрова, шесть танков были подбиты. Еще дважды безнаказанно бомбила наши позиции немецкая авиация. Наступление захлебнулось. Бой затихал. Ночью артснабженцы привезли нам на батарею двести мин. Утром снова начался бой. Командир дивизиона катюш отказался дать залп из-за того, что наша пехота была слишком близко от обороняющегося противника: боялся ударить по своим. Огонь наших батарей был мощнее, чем вчера. Решительной атакой пехота сняла противника и ворвалась в деревню Веревкино, но одна за другой последовали контратаки противника. Враг обрушил шквал артиллерийско-минометного огня. Позже очевидец рассказывал, что не было метра на земле, где бы не взорвался снаряд или мина. Мужественно и храбро дрались пехотинцы. Неся большие потери, противник продолжал контратаковать. Восемь контратак его были отбиты. Девятой контратакой противнику удалось отбросить наши подразделения на свой прежний рубеж. Дважды прилетали немецкие самолеты бомбить наши позиции, дважды наносили удары по врагу наши штурмовики. Свирепствовал артиллерийско-минометный огонь врага. В ясном небе на большой высоте над территорией, занятой противником, завязался бой двух истребителей - нашего и фашистского. Взоры воюющих устремились в небо. Даже стихла канонада. У меня по телу пробегала дрожь, когда взвывал мотор нашего самолета. В том вое я слышал то боевой клич, то крик о помощи. И после каждого взвывания - пулеметная очередь. Гоняясь друг за другом, сражающиеся очутились над нами, затем над нашим тылом. Наш самолет перестал стрелять. Мы предположили, что кончились боеприпасы. В следующее мгновение мы увидели, как наш самолет отрубил хвост "мессера". Моторы замолкли, к земле полетели обломки от двух самолетов. Это был таран, я его на войне увидел впервые. 8 марта по приказу штаба 1 ударной армии дивизия сдала оборонительные позиции 53 гвардейской дивизии и в ночь на 9 марта начала марш в тыл. После двух суток пути в лесу состоялось открытое партийное собрание полка. Коммунисты и беспартийные расположились на бревнах и поленницах, сметя предварительно снег. Сильно уменьшилась партийная организация полка, большие потери понес полк в личном составе. Стоя склонив головы, молча, мы почтили память погибших. Итоги прошедших трехдневных боев были плачевны. В докладе и выступающими были высказаны причины наших неудач: исключительно слабая артиллерийская поддержка и недостаточность в вооружении пехоты автоматическим стрелковым оружием. 28 марта дивизия на станции Сигово погрузилась в эшелоны... Огненная дугаМы очутились в "раю". В теплушке жарко топилась печка. Горели три фонаря. Батарейцы, раздетые до гимнастерок и разутые, лежали на покрытых плащ-палатками нарах. Стучали колеса вагонов. В середине следующего дня поезд остановился в городе Калинине. Прошел по эшелону дежурный, объявил: "Приготовиться в баню!" Первая баня за всю зиму. Мылись в поезде-бане. Внутри вагоны-парильни блестели белизной и никелем. Паровоз подавал горячую воду и пар. Истосковавшиеся по теплу и воде люди мылись подолгу, до усталости. Заменили нательное белье. До своего эшелона мы с Николаем Бобарыко шли под руку, поддерживая друг друга, так как от истощения и жаркого пара у нас кружилась голова. Прошел слух, что несколько солдат запарились до смерти.Ночью поезд проехал Москву, Серпухов, Тулу и остановился утром на станции Донская. Из вагонов эшелона высыпали однополчане. Хорошо грело солнце. На путях совершенно не было снега, земля и шпалы были сухие. Заиграла гармонь, дальше - другая, начались пляски, танцы. А вдоль эшелона вереницей проходили старушки, женщины, дети; всматриваясь в лица, заглядывали в теплушки - вдруг случайно и увидят среди нас своего близкого, родного, знакомого. Ко мне подошла старушка - сильно похожа на мою мать, - глядела-глядела на меня своими страдальческими глазами, потом заговорила: - Родимые! Под Орел вас везут. Все там поляжете. Уж больно там ирод укрепился. Два года никак антихриста выбить не могут! Не помню, ответил ли я что той старушке, только помню, что в душу вошла тревога: уже знал, как фашисты умеют сопротивляться. 3 апреля дивизия выгрузилась на станции Талица-Елецкая. Это в глубоком, в ста километрах, тылу. Нас встретил тихий, солнечный день. Подразделения дивизии начали разъезжаться по окрестным деревням для расквартирования. За полозом двигающихся по неглубокому снегу саней бежал ручеек талой воды. Наша батарея и батарея 76-миллиметровых полковых пушек расквартировались в деревне Дмитровке. Жители встретили нас радушно. В дом поселили по три-четыре, а то и по пять батарейцев, с учетом размера дома и количества проживающих в нем людей. Под конюшню оборудовали крытый молотильный ток. Спустя три дня комбат привел из деревни Бекетовки - там расквартировался штаб полка - двадцать восемь рослых парней и молодых мужчин - пополнение. А на следующий день батарея получила еще два миномета. Теперь батарея стала состоять из шести минометов и полного штата личного состава. Все получили новое обмундирование. Стало нормальным питание. Батарейцы преобразились. Распределили личный состав по расчетам, в расчетах - по номерам, назначили командиров расчетов. Жизнь батареи потекла по строгому распорядку дня: подъем в 6.00, завтрак, занятия, обед, занятия, отдых, ужин, отбой. Занятия проводили мы, командиры взводов, каждый занимался со своим взводом. Занимались немного строевой подготовкой, изучали стрелковое оружие, материальную часть миномета, его боевые свойства. Но главное - это огневая подготовка, ей мы занимались много и серьезно. Когда огневая подготовка была хорошо отработана повзводно, руководить занятиями батареи стал комбат. Батарея, выполнив команду "Отбой!", выезжала за пределы деревни, там исполняла команду "Батарея, к бою!", минометы приводились в боевое положение, наводились на цель, затем исполнялись многочисленные команды и наведения миномета вправо, влево, дальше, ближе. Мы добились почти автоматизма в действиях номеров расчетов в их взаимозаменяемости. А кругом буйствовала весна. Расцвела черемуха, а за ней и сирень. У жителей деревни началась огородная страда. То одна, то другая хозяйка наших квартирантов стали просить вспахать им огород. Тридцать две наши лошади отдохнули, зажили их стертые плечи. Ездовые ежедневно выводили их на двухчасовую разминку. "Пусть пашут, - решили мы, - вместо разминки". Жители деревни жили не бедно, платили пахарям яичками, молоком, сметаной, пирогами. Хорошо поправились батарейцы. Сдружились. Вечерами собирались в толпу и стоя пели песни. Хорошо пели. Хорошая стала, мощная боевая единица. 24 апреля меня пригласили на дивизионную партийную комиссию для приема в члены партии. Я пошел вполне уверенный в себе: все должно быть хорошо. Я хорошо знал своих подчиненных и всех батарейцев: откуда родом, чем занимался до войны, участие в боях, состав семьи. С семьями многих батарейцев вел переписку. Я даже хорошо знал морально-боевые качества каждого батарейца, на что он способен в бою. ДПК занималась в блиндаже, построенном в поле вблизи деревни Бекетовки. Был солнечный, теплый день. Около блиндажа на земле сидело человек двадцать: солдаты, сержанты, три незнакомых мне пехотных лейтенанта - тоже пришли на прием. Я спустился в блиндаж и доложил о своем прибытии. "Ждите, вас позовут", - сказали мне. Я выбрал посуше место на земле, лег на спину. Среди голубого неба висели, казалось, неподвижно редкие белые, кучерявые облака. Высоко в небе появился самолет. Пролетая над нами, он оставил позади себя серебристое облачко. Оно все увеличивалось, увеличивалось, приближалось к земле. Теперь видно - листовки. Они добела покрыли землю. Я поднял три, разные по внешнему виду, прочитал. На одной из них был изображен Сталин, длинными руками с острыми когтями на пальцах обхвативший земной шар. В тексте листовки описывалась захватническая политика Сталина и Советского Союза. Вторая листовка была озаглавлена: "Коммунисты жрут, а солдаты голодают". И рисунок: к кухне протянулась длинная очередь истощенных солдат, а в стороне стоят офицеры с огромными животами. В третьей листовке наши солдаты призывались к дезертирству, рассказывалось, как заразить себя язвой желудка, как вести себя у врача, чтобы он не заподозрил в умышленном самозаражении. Из блиндажа выбежал незнакомый мне лейтенант. Он начал собирать листовки. Увидел листовки у меня в руках, подскочил: - Отдай листовки! Я что-то ему ответил, вроде "отвали!". Он схватил меня за руку с намерением вырвать листовки. Я отшвырнул его руку, что-то недоброе сказал. Он ответил: - Ладно, сейчас узнаешь! - убежал в блиндаж. Я немного оробел, подумал, что осложнил свой прием, ведь каждая листовка внизу была подписана: "Данная листовка является пропуском для перехода в немецкую армию". Тут же меня позвали в блиндаж. - Вы поднимали сейчас листовки? - спросили члены комиссии. - Да, - говорю, - поднимал. - Зачем? - Чтобы прочитать, - отвечаю. - Дайте листовки! Я отдал. По очереди все пять членов комиссии прочитали их. - Ну и что же вы в них вычитали? - спрашивают. - Глупая, дурацкая агитация, вот что! - ответил я. - У нас солдат-коммунистов больше, чем офицеров-коммунистов, - говорю. Подробно объяснил дурь других листовок. Смотрю - на лицах членов комиссии улыбки. - А как вы понимаете события сегодняшнего дня? Завтрашнего? - Я понимаю, - ответил я, - что мы не пахать, не сеять сюда приехали. Надо освобождать от врага Родину. В предстоящих боях я и мои подчиненные готовы драться с врагом, не щадя жизни. Переглянулись. - Вы приняты в члены партии! - По-дружески пожали мою руку. Дома меня поздравили Донченко, Гринько, Бобарыко, Седлецкий. А на следующий день в члены партии был принят и Николай Бобарыко. Заметили мы, плохо двигается весенняя посевная в колхозе. На четырех лошаденках женщины пашут и боронуют. Встретили председателя колхоза, предложили помощь. Он очень обрадовался. "Праздник вам устрою по окончании посевной", - говорит. Комбат связался со штабом полка - разрешил. Работать в поле с радостью согласились все батарейцы. А как работали! Любо было смотреть: поснимали гимнастерки, а некоторые и нательные рубашки - ведь большинство из них были земледельцы. В три дня совместно с колхозниками, в основном женщинами, закончили весенний сев полностью. Наступило солнечное утро 1 мая. Знали мы, что в колхозе и самогоночки нагнали, и пирогов напекли, и других блюд наготовили, чтобы нас, батарейцев, угостить. Мы с Колей Бобарыко жили на квартире вместе. Утром умывались на улице, поливая из ведра друг на друга холодную воду. В деревню въехал всадник. Подъехал к нам. - Где командир батареи? - спросил он после приветствия. - В чем дело? - спросили мы. - Я связной штаба полка. Батарее приказано сняться и прибыть к штабу полка к 16.00. Конечно, нами овладело разочарование. Весть о том, что мы уезжаем, быстро облетела деревню. Пришел председатель колхоза, пришли женщины - члены правления. А команда "Батарея, отбой!" уже отдана. Все сожалели, что ожидаемый праздник не состоится. Сборы прошли по-военному, и вот батарея уже готова к маршу. Женщины в корзинах принесли пироги и другую снедь, на ходу раздали ее батарейцам. Провожали до поля всей деревней. В деревне Бекетовке к сумеркам было битком военных. И много девушек. Они как с ума посходили - целовали всех подряд. Но ушел, построившись, первый батальон, за ним второй, третий... Наша батарея замыкала колонну. После двухсуточного марша полк дислоцировался в районе деревни Михалево, пройдя более сорока километров. Здесь побывали фашисты. Все кирпичные дома были в основном разрушены. Жители поправили их как могли и жили в них. Заметно посеченные пулями и осколками, бурно цвели многочисленные кусты сирени. Батарея расположилась в неогороженном вишнево-яблоневом саду. И опять занятия, занятия. По вечерам вся пойма, широкая и длинная, в которой располагалась деревня, оглашалась песнями. Стоя толпой, тридцать-сорок мужчин пели задушевные старинные и советские песни. Хорошо пели. С той стороны, с конца деревни, где располагались стрелковые батальоны, тоже неслись песни. Девушки нашей деревни и пришедшие за три-пять и даже семь километров под гармонь задорно отплясывали орловскую "Матаню". Теперь не придерживались строгой команды "Отбой!" и пели иногда до рассвета: песней мы глушили свои тоску и печаль. А с рассветом наши песни сменились пением многочисленных соловьев. 23 и 24 мая батарея проводила боевые стрельбы. В качестве командира батареи были поочередно все ее офицеры. Комиссия из специалистов-артиллеристов дала высокую оценку командирам и работе расчетов. В эти же дни в штаб полка были направлены два батарейца, на курсы минеров. В ночь на 4 июня полк в составе дивизии снялся по тревоге и, пройдя за сутки около сорока километров, дислоцировался в районе деревни Павловское и ручья Дегтявой. Батарея расположилась в овраге с мощными дубами по склонам. Теперь уже была хорошо слышна артиллерийская стрельба, а ночью видны осветительные ракеты. Строго-настрого нам запретили отлучаться из расположения подразделения и общаться с гражданскими, проживающими в ближайших деревнях. В ближайшие две ночи на батарею было завезено пять тысяч мин. Конная тяга была заменена механизированной - в батарею приехало шесть автомашин-полуторок. Теперь батарея стала гораздо более маневренной и отпала огромная работа и забота по уходу за лошадьми. Батарея получила две рации и стереотрубу. Выяснив, что впереди местность безлесная, батарейцы в деревнях раздобыли косы, чтобы ими быстро косить траву и травой маскировать огневую позицию. Примерно с середины июня ежедневно с наступлением сумерек и до полуночи в тылы противника летели эскадрильи наших самолетов-бомбардировщиков. Во второй половине ночи они возвращались. Мы понимали - авиация "обрабатывала вражеские тылы". Посовещавшись, мы, командиры, пришли к убеждению, что батарейцы научены хорошо, что пусть побольше отдыхают, набираются сил, поэтому занятий почти не проводили. Только связисты отделения связи тренировались в работе с рацией. 5 июля из "беспроводного солдатского радио" нам стало известно, что южнее нас фашисты перешли в наступление, что там идут тяжелые бои. А спустя два дня наша пресса в сухой сводке Совинформбюро сообщила, что фашисты начали летнюю 1943 года наступательную кампанию генеральным наступлением на Орловско-Курский выступ с целью окружения и уничтожения имеющихся там наших войск с последующим выходом на Рязань и ударом на Москву с юга. В душе каждого из нас росло тревожное ожидание, росла отвага, росло желание драться с врагом немедленно. Комиссару батареи Донченко подали заявления с просьбой принять в партию одиннадцать батарейцев. Донченко проконсультировался в политотделе дивизии по этому вопросу, и ему ответили: "Всех подавших заявление считать кандидатами в члены партии со дня подачи заявления, а официальное оформление будет во время ближайшей передышки между боями". Перед строем личного состава Донченко зачитал заявления. Текст всех заявлений был почти одинаков: "Прошу принять меня в партию. В предстоящих боях прошу посылать меня на самые ответственные и опасные задания. Обещаю драться с врагом, не жалея своей крови и жизни!" Мы поздравили принятых в кандидаты в члены партии. Вскоре постановлением комитета обороны с целью сбережения от потерь офицерского состава и устранения двоевластия были упразднены должности комиссаров батарей, рот и батальонов. Ушел от нас Иван Сидорович Донченко, и судьба его мне неизвестна. 9 и 10 июля все командиры подразделений полка во главе с командиром полка подполковником Белявским выезжали на передний край обороны для рекогносцировки местности. Вечером 11 июля полк в составе дивизии вышел на исходный для наступления рубеж. Дивизии была поставлена задача: двумя батальонами 922-го полка с рубежа обороны Родионовка-Котлы начать наступление, прорвать оборону противника в районе поселков Ленинский и Вокзальные высоты, после чего в бой будут введены 916-й и 918-й полки для развития наступления на деревни Казарь и Березовец. Для обеспечения прорыва придавались все батальонные, полковые и дивизионные артиллерийские и минометные установки, дивизион 76-миллиметровых пушек и три бронепоезда. Молча, бесшумно покидали батарейцы обжитые блиндажи. Из-за дубов выплыло черное грозовое облако. Поднявшийся ветер зашумел дубовыми листьями, усиливая тревогу в наших душах. Оставив часовых для охраны складов боеприпасов, батарея двинулась в сторону передовой. Без света, в темноте машины медленно ехали оврагом, затем полем, и вдруг стало светло: над передней линией фронта наши самолеты навешали с десяток долго светящихся ракет. В темном небе гудели моторы наших бомбардировщиков. Земля содрогалась от взрывов множества бомб - авиация "обрабатывала передовые линии обороны противника". И дорогой, и давно не паханным полем, поросшим бурьяном, в сторону передовой ехали многочисленные обозы, колонны машин с прицепленными к ним орудиями. Место для огневой позиции выбрано удачно: на уступе западного склона оврага. Комбат с двумя разведчиками и двумя связистами ушел на наблюдательный пункт. Вскоре с ним была установлена телефонная связь. Батарейцы быстро оборудовали огневую позицию, привели минометы в боевую готовность. Повар Лопатин привез завтрак. Возвратились из второго рейса автомашины - привезли еще пятьсот мин - и снова уехали. Батарейцы молча, торопясь позавтракали. Светало. Улетели, отбомбившись, последние ночные бомбардировщики. Наступила тишина. В 7 часов 30 минут с поля, что сзади нас, раздалась команда: "Дивизион, к бою!" И как эхо на нашей батарее: "Батарея, к бою!" Номера заняли свои места. "Зарядить!" - раздалась новая команда. "Огонь!" Оглушительно резкий залп дивизиона ударил по ушам. Дрогнула земля от залпа наших минометов. Справа, как будто с облаков, ударили гаубицы. Из района деревни Залегощь ударили орудия бронепоезда. Теперь выстрелы орудий слились в мощную канонаду. По команде комбата с наблюдательного пункта наша батарея повела беглый огонь. Команды тонули в грохоте канонады. Мои крики-команды расчеты не слышат, не слышу и я сам. Но кричу, одновременно отмашкой руки и пальцами показывая, сколько мин стрелять. Дрожат ноги, дрожит в голове мозг. На время мною овладела лихорадочная дрожь, вдавило виски. Справляюсь с волнением. Подскакиваю к одному миномету, к другому, проверяю угломер, прицел, точность наводки. Наводчик Иван Аргуткин бледен. Кричу на ухо: "Хорошо, Ваня! Молодец! Не волнуйся!" Наводчик Николай Заикин впервые в бою, вижу его растерянность. "Спокойно, Коля! Точнее наведи!" Рвануло впереди землей и дымом. Еще, еще... Пригнулись батарейцы. "Стоять! - кричу. - Огонь!" Заряжающий Николай Кукушкин уже поднял мину, коснулся оперением ствола, но начал оседать, прижав мину к животу. Рвануло около третьего миномета, упали как подкошенные трое батарейцев. Связист Александр Озеров выкрикивает новую команду. Не разобрать. Подскочил к нему: "Что?" Угломер, прицел, мина фугасная... Веер сосредоточенный. Расчеты работают хорошо, выбывших из строя заменили номера других расчетов. Ясно мне - комбат перенес огонь по дзотам. В 9.00 пехота пошла в атаку, но была прижата к земле сильным ружейно-пулеметным огнем. Описывая дуги, в сторону противника полетели ракеты. Пехотинцы указывали артиллеристам цели - огневые точки, мешающие продвижению вперед. Там взвихривались взрывы снарядов и мин, и огневая точка замолкала. Снова и снова поднималась в атаку пехота - и залегала, неся потери. Лишь в 19 часов 30 минут сопротивление фашистов было сломлено и оборона прорвана. Были взяты Вокзальные Высоты и поселок Ленинский. Около 20 часов батарея сменила огневую позицию. Поле, до этого мертвое, ожило. Связисты с кабельными катушками на спине сматывали или разматывали телефонные провода. На галопах неслись повозки. На больших скоростях, рассредоточенные, неслись машины с прицепленными к ним орудиями. С машин неслось: "Даешь вперед!" Навстречу стали попадаться повозки с ранеными. Миновали наши окопы по заготовленному кем-то проезду. Проехали коридором нейтральную зону с указками "Мины" по сторонам. И вот они, вражеские окопы. Стенки и дно выстелены половыми досками. Блиндажи и дзоты поделаны из бревен разобранных домов. Хорошо устроились фашисты. Только не учли они, что это хорошо загорающийся материал. И сейчас все, что не засыпано от взрывов землей, горело, охватывая пламенем трупы и искореженное оружие. Батарея продвигалась дальше до тех пор, пока ясно стала слышна ружейно-пулеметная стрельба. Отдельные пули то тут, то там с визгом вспарывали землю. Дальше ехать нельзя. Огневую позицию выбрали в глубоком овраге, быстро привели минометы в боевое положение. В ночь на 13 июля в бой был введен наш 918-й полк. В 9.00 он начал наступление. Противник оказывал сильное огневое сопротивление, но благодаря обходному маневру двух батальонов вынужден был бежать в направлении Малиновск-Березовец. К 13.00 полк вышел на западную окраину деревни Березовец, имея дальнейшей задачей овладение деревнями Калгановка, Сypa и Сурским лесом. Сурский лес был превращен немцами в мощный опорный оборонительный пункт. Полк повел тяжелый бой за овладение им. В стрелковых подразделениях кончились боеприпасы. Артиллеристы меняли или огневые позиции, или наблюдательные пункты, и артогонь ослаб. Воспользовавшись этими обстоятельствами, фашисты начали сильную контратаку. Наша батарея накануне заняла удобную позицию и наблюдательный пункт и стреляла хорошо. Но вдруг команда комбата: "Батарея, пять мин, беглый, огонь!" Еще не разорвались наши мины, как поступила новая команда: "Прицел 6.52, огонь!" Я понял, комбат уменьшает дальность стрельбы, наши отступают. "Прицел 6.22, десять мин, беглый, огонь!" Нас охватила тревога: стреляем всего на дальность в полтора километра. Старший на огневой Николай Бобарыко прокричал команду: "Батарея, в ружье! Приготовиться к круговой обороне!" Батарейцы положили к ногам карабины, автоматы. Андрей Лошкарев установил у окопчика ручной пулемет. Справа, впереди вразнобой заухали орудия. Судя по частоте стрельбы, я понял - бьют прямой наводкой. Заглушая все звуки, низко пронеслись наши штурмовики. Артиллерийская стрельба усилилась, перешла в канонаду. Отбомбившись, самолеты возвращались, а им навстречу - другая лавина. Контратака противника была отбита с большими для него потерями. Противник занял оборону и закрепился по реке Должанке. Меняя огневую позицию на рассвете следующего дня, батарея медленно, преодолевая канавы и объезжая воронки, въезжала в деревню Березовец. Высоко в небе летел, блестя вспышками, немецкий самолет-разведчик. Кто-то сказал: "Сейчас приведет!" Не выгоняют хозяйки со двора коров, не играет рожок пастуха, не дымятся трубы, как должно бы быть. Деревня пуста, только у отдельных домов стоят часовые. За деревней, в поле, батарея заняла огневую позицию. Расчеты накосили много травы - осоки - и хорошо замаскировали ею все свеженакопанное. И вот они летят, около тридцати двухмоторных бомбардировщиков. Бобарыко прокричал команду: "Повалить минометы, завалить их травой!" Батарейцы исполнили команду и укрылись в ровиках. На большой высоте над нашими головами самолеты выстроились в круг. Вся окрестность огласилась тявканьем зенитных установок. В небе вспыхивали, как коробочки хлопка, взрывы зенитных снарядов. К земле, свистя, полетели бомбы. Из ровика не видно, по каким целям наносится удар, но бомбы начали рваться близко. В следующее мгновение самолеты начали бомбить и обстреливать из пулеметов зенитные установки. Еще носятся над окрестностью самолеты, стреляя и бомбя, а на смену им летит новая такая же партия. Кругом рвутся бомбы, ревут моторы, трещат пулеметные очереди. Только что существовавшая деревня горит, разлетаются бревна ее домов. И нет деревни. Все жиже и жиже огонь зениток. А лавины самолетов сменяют одна другую. Часам к одиннадцати не стреляла ни одна зенитная установка. Теперь, обнаглев, самолеты носятся низко, иные из пике выходят в пятидесяти-ста метрах от земли. "Не видят нашу батарею, - радуюсь я. - Что бы они сделали, если бы увидели?" Мечусь в своем ровике от стенки к стенке, смотря по тому, с какой стороны пикируют самолеты. Весь день, до сумерек, висели над окрестностью вражеские самолеты, весь день бомбили и обстреливали даже площади, где, казалось, не было никаких целей. Весь день по поверхности земли никто не передвигался. Следующий день был ровно таким же. С рассветом снова налет. Жиденько, недолго постреляли зенитки. Сменяя волну за волной, свирепствовали фашистские самолеты. Около полудня, когда фашистский самолет выходил из пике низко и я хорошо рассмотрел летчика, мною овладели дикая ненависть и ярость. Я выскочил из ровика, схватил винтовку и начал стрелять в самолет. Меня буквально втиснули батарейцы обратно в ровик: "Лейтенант! Успокойся! Не собьешь, а батарею обнаружишь!" В сумерки улетела последняя партия. Я провожал ее усталым, безразличным взглядом. Стало тихо. Темнело. Сел на минный ящик. Подташнивало. На зубах скрипел песок. Подошел повар Лопатин, предложил ужин. Есть не хотелось. Я попросил крепкого горячего чая. Он принес. Я поставил кружку на ящик перед собой, чтобы чай остыл. И вдруг слышу - летит тяжелый снаряд, разорвется близко. Упал на землю. Снаряд разорвался недолетом метров тридцать. Перелетел через меня ящик, перелетела кружка, разлился чай. Как же я ругался, как проклинал фашистов! Чай жаль... Утром следующего дня наши самолеты прилетели раньше немецких. Бомбардировщиков и штурмовиков сопровождали истребители. В небе завязались воздушные бои. То там, то тут летели к земле горящие немецкие и наши самолеты. Впереди ржаное поле - с рожью в рост человека и крупными колосьями - смято. Копны ржи распахнулись, и десятка три наших танков взревели моторами и рванулись в атаку. Вылезли из земли пехотинцы. Понеслось по окрестности русское "Ура! Вперед! За Родину!". Прорвана оборона противника на всю ее глубину, остались позади сильно укрепленные его опорные пункты. Приказом Верховного главнокомандующего товарища Сталина всему личному составу дивизии за прорыв обороны противника 12-15 июля 1943 года объявлена благодарность. Но не побежал враг, в панике бросая вооружение. Нет. Он цеплялся за каждый населенный пункт, за каждую высоту, за каждую реку и речку, за каждую местность, удобную для обороны. Отступая, он минировал все дороги, большие и малые, полевые и лесные, минировал все места нашего вероятного прохода или сосредоточения. Минировал брошенные машины и мотоциклы. Как огромный стоглавый, тысячеглавый змей, изрыгая огонь и меча огненные стрелы, уползал он, пятясь, от разящего меча богатыря. Отступая, враг сжигал дома и все, что горит. Он насиловал женщин, не щадя девушек-подростков, убивал женщин, стариков, детей. Мы видели расстрелянные стада в десятки, а иногда и в сотни коров, мы видели луга, покрытые расстрелянными гусями. Мы видели сады, малые и большие, уничтоженные взрывами тела. Враг решил оставить позади себя пустыню, чтобы людей, оставшихся в холоде и голоде, косили чума или холера, чтобы болезни, перекинувшись, косили и армию... Кончился день. Кончился бой. Стемнело. Я сижу на минном ящике и смотрю на запад. Сплошное зарево. Я насчитал тринадцать пожарищ. Горело тринадцать деревень. Я представлял, что там творилось: озверелые, часто пьяные фашисты, пользуясь темнотой и веря в свою безнаказанность, терзают и без того замученных наших людей. И вчера, и позавчера оставшиеся в живых рассказывали нам о зверствах врага и показывали их "работу". Что расскажут, что покажут нам завтра те, кто сейчас мечется среди пожарищ и врагов? То же. Только, может быть, еще более изощренные, еще более ужасающие преступления. Море горя и море слез. Они впитываются в наши души, жгут наши сердца, наполняют жаждой ненависти и мести. О том, что такое счастье, во все века говорилось и писалось очень много. Я познал счастье. И все мои соратники познали счастье. Мы долго, очень долго его познавали. Это счастье освобождения от врага своей Родины, это счастье освобождения из рабства своего народа, счастье победы над злейшим врагом. Я всякий paз видел, когда мы меняли огневую позицию и продвигались на запад: лица батарейцев полны решимости, строги. Как запоет старшина Артёмкин на ходу, как подхватят дружно батарейцы: Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война! Каждый день полк вел наступательные бои. Каждый день батарея меняла огневые позиции раз или два, разя врага своим страшным оружием. А ночью батарейцы готовились к завтрашнему дню - к бою. Трудяги наши - машины метались круглосуточно: то перевозили батарею, то подвозили мины. Отважные шоферы Анатолий Твердохлебов, Алексей Гончар, Иван Левин, Григорий Кольницкий спали урывками в кабинах. Отбивая яростные контратаки противника, полк продвигался вперед. Освобождены деревни Калининское, Усово, Большая Хрущевка, Караси, форсирована река Должанка. В этих деревнях мы увидели впервые наших людей: женщины, старики, дети вылезали из ям в огородах, из погребов, бежали из леса, из оврагов. Они со слезами радости обнимали нас, целовали, наперебой рассказывали о злодеяниях фашистов. До чего же милы, дороги мне были те люди! В деревне Караси после бурной встречи одна на окруживших нас женщин обратилась ко мне: - Расскажите, пожалуйста, что за самолет у вас есть. Ночами летает. Немцы зовут его кофейная мельница. Уж больно они его боятся. В домах перестали жить. Вот здесь, в саду, большую палатку поставили. А он, самолет, летел, осветил ракетой, остановился да как даст! Прямо в палатку. Сорока антихристов как не было! Мы рассмеялись. - Есть, - говорю, - такой самолет. Все у нас есть, чтобы фашистов бить. По приказу командования полк сменил участок фронта в районе деревень Воскресенки, Юдино, Верхние и Нижние Ожимки. Чтобы сэкономить рейс автомашин, я высказался провести личный состав (12 километров) пешком. Была вторая половина солнечного, тихого дня. Построившись в колонну, мы вышли из деревни Караси. Примерно в полукилометре мы увидели в овраге сидевших на земле людей - женщин, стариков, детей. В один голос батарейцы запросили: - Товарищ лейтенант, сделайте привал! Мне и самому захотелось пообщаться с людьми. И время позволяло. - Хорошо, - говорю, - только с одним условием: дать концерт. - Мне очень хотелось согреть души этим людям. - Будет концерт! - ответили батарейцы хором. Мы подошли к краю оврага. Люди начали вставать, подходить ближе. Их много. В рваной одежонке, некоторые с узлами. Я догадался: они здесь, в овраге, скрывались от фашистов, а сейчас, пока их деревни прифронтовые, боятся возвращаться домой. Я подал команду: - Батарея, стой! Разойдись! Привал! Вперед выскочил шустрый Гавриил Гончарук. - Раз, - в такт махал рукой, - два, три! Батарейцы как по сговору гаркнули: - Здравствуйте! Робко, вразнобой люди ответили на приветствие. - Сейчас перед вами выступят артисты из погорелого театра, - объявил Гончарук. Люди начали присаживаться. Потолкались батарейцы, пошептались. Вперед вышел Михаил Куликов и запел: Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, Над озером быстрая чайка летит. Ей много простора, ей много свободы, Луч солнца у чайки крыло серебрит. Я не подозревал, что этот крупный, вяловатый мужик, алтайский хлебороб, обладал таким прекрасным голосом. Позже я спросил его, не учился ли он, не вращался ли он в артистических кругах в молодости. "Нет, - ответил он. - В колхозе была хорошо налажена самодеятельность. Я в хор ходил". Вслед за ним хорошо исполнил романс "Не буди ты меня поутру..." Федор Клевцов. Рассказывали нам женщины, что немцы до нашего прихода распространяли слухи, уверяли их, что Красная армия разбита, что у них воюют одни инвалиды и даже слепые. Способный на проделки Моисей Фурман сзади толпы закатил глаза, двое под руки вывели его вперед, и он гнусавым голосом запел: Ой, нэ ходы далэко, Бо далэко зайдэшь, Бо далэко зайдэшь, Матэри нэ найдэшь! - Батюшки! Слепой! - зашептали зрители. Не закончив петь, Фурман открыл глаза, молодо, задорно раскинул руки: - Асса! - и пошел в пляс. Смех, рукоплескания зрителей. К Фурману присоединились Сергей Чеботарев, Филипп Власов, Василий Клепиков - все батарейцы пустились в пляс, припевая частушки. Среди зрителей была красивая девушка с родинкой на щеке. Я подошел к ней, спросил: - Как вас зовут? - Зачем вам? - Я напишу вам письмо. Вспыхнули зарей ее щеки. - Дуся Алдошкина. - Будь счастлива, Дуся, - сказал я. - А я вам желаю, чтобы вас не убило. - Батарея, становись! Артёмкин, запевай! На флагштоке вымпелами Гордо реют мачты... Дружно подхватили батарейцы: Я вернусь, подружка, скоро, Не грусти, не плачь ты!.. Долго, пока было видно, махали нам платками, шапками наши зрители. Продолжая наступательные бои, полк освободил деревни Богородицкое, Дёмнино, Крюковку и 28 июля занял железнодорожную станцию Становой Колодезь, в результате чего была перерезана железнодорожная магистраль Орел-Курск. В последующие пять дней полк освободил деревни Тихоновку, Кезиновку, Березовку, Ржавец, Буян и вплотную подошел к реке Оке. 5 августа противник предпринял контрнаступление крупными силами при поддержке сильного минометного огня, танков, самоходных орудий и авиации. Полк вел тяжелый оборонительный бой и, разгромив наступающего противника и нанеся ему тяжелый урон в живой силе и технике, отбросил его за реку, форсировал ее на плотах и вброд в районе деревни Ольшаны и перерезал шоссейную дорогу Кремы-Орел. Батарея форсировала реку вброд. О военных переправах много написано, много показано в кино. А мне еще раз хочется рассказать об этом суровом периоде на войне, когда армия переправляется вброд, да еще при этом над головой, стреляя и бросая бомбы, висят вражеские самолеты. Сотни людей, не раздеваясь и не задумываясь, бросаются в воду. Десятки лошадей, нещадно избиваемых ездовыми, рвутся, перетягивая с помощью людей тяжело нагруженные повозки. Буравя воду выхлопными газами, медленно плывут машины. У всех этих людей до предела напряжены все душевные и физические силы. Здесь нельзя командовать. Здесь каждый знает, что ему делать, чтобы как можно скорее вырваться из этого смертельного котла. Машина под управлением шофера Гончара захлебнулась и остановилась почти на середине реки. Вода по кузов. Он выскочил из кабины в воду и с помощью заводной ручки при включенной первой скорости по сантиметру двигал машину и вытащил на берег. На том берегу по узкой каменистой дороге поднимались на крутой берег. Впереди, впряженная в пару лошадей, ехала батальонная кухня. Машинам кухню не объехать: узко. Раздался сильный взрыв. Изуродованная кухня с оторванными колесами взлетела в воздух, упали, забились окровавленные лошади. Кухня наехала на противотанковую мину. Движение приостановилось. Наши минеры Иван Никерин и Иван Горнистов начали обследовать дорогу впереди и обезвредили еще восемнадцать противотанковых мин - как две огромные сковороды, сложенные одна на другую, со взрывателем посередине. Осторожно поехали дальше. Наверху справа хороший, пологий овраг, поросший зеленой травой, - удобное для огневой позиции место. Я приказал Никерину обследовать овраг, нет ли мин. Он лег, растянулся на правом крыле машины, свесив с крыла голову, прокричал: - Трогай! Я увижу! Шофер Сергей Свирин тронул машину. Я сидел рядом, в кабине. Проехали метров тридцать. Я почувствовал, как резко поднимается кузов. Раздался страшный взрыв. Мелькнули земля и небо. Оторванная от кузова кабина отлетела метров на пятнадцать. Стекла все вылетели, двери перекосило. Через отверстие лобового стекла батарейцы вытащили сначала меня, затем Свирина. Я не мог стоять. Началась рвота, качалась земля, звенело в ушах. Свирин лежал на земле и тяжело стонал. Он разбил об руль грудную клетку, с переломом многих ребер. В кузове машины было погружено восемьдесят мин (сорок ящиков) и сидели трое батарейцев. Как не взорвались от детонации все мины? Если бы взорвались, вероятно, погибла бы вся батарея, так как другие машины ехали вслед близко. Мины летели вверх, как поленья, одна торчала в земле, воткнувшись взрывателем. Предохранили от взрыва мин металлические колпачки, имеющиеся на каждой. Трое батарейцев рассказали мне потом: взлетели вверх и упали, один сломал ключицу, один - ногу, и третий не смог встать. А Никерин? Ах, Никерин, Никерин! Только что вытащил и разрядил восемнадцать мин и, видимо, уверовал в свою высокую квалификацию минера! Он лежал в сознании, обе ноги его (они близко были к заднему колесу машины) являли собой окровавленное, смешанное с землей мясо, из которого в нескольких местах торчали блестящие, кривые звенья колесной цепи. Пятерых увезли в санбат. Я уезжать отказался. Плохо было несколько дней, а потом все лучше и лучше. Отошло. Прошло около месяца. Никерин прислал письмо. Он сообщил, что у него отняли обе ноги, что не знает, как дальше жить, что решил зарабатывать себе на хлеб игрой на баяне, просил прислать денег, чтобы купить баян. У нас такой порядок был, Никерин это знал: если батарейцу в госпитале было трудно, если ему нужна помощь, он обращался за помощью к батарейцам. Мы собирали деньги и высылали. Так и на этот раз. Никерину мы выслали три тысячи рублей. Спустя несколько дней, меняя огневую позицию, батарея должна была проскочить поле, которое просматривалось противником. На дороге густо рвались снаряды. "Поихалы!" И Гончар погнал свою машину. Проскочил. За ним по одной проскочили и все. Но враг засек нас. В овраге, по обе стороны которого располагалась деревня Людское, как только машины остановились, на нас посыпался град немецких снарядов. Посыпались из кузовов на землю батарейцы. Я выскочил из кабины и тоже упал на землю. Снаряды рвались рядом. Застонали раненые. Заметались, падая со ржанием, лошади обоза, прибывшего до нас. А снаряды все визжат, все рвутся кругом. От удара около левого глаза вспыхнули искры. Зажал левой рукой - кровь. От взрыва следующего снаряда осколок ударил в запястье левой руки. Не менее двухсот снарядов обрушил на нас противник. Санинструктор Клепиков перевязывал раненых. Мой левый глаз залился кровью, опух и ничего не видел. Откуда-то появилась гражданская девушка с красным крестом на белой косынке. Она забинтовала мне голову и руку. Других раненых перевязала. Потом я видел ее среди яблонь, росших по склону оврага, - там она перевязывала раненых жителей деревни. Семь человек, я восьмой, у нас раненых. Один убит, Александр Смирнов. Этот богатырского телосложения 43-летний мужик, в прошлом моряк, чудом выжил в два года Ленинградской блокады. И вот убит. Мы долго искали его рану. На груди, чуть ниже левого соска, маленькое, с горошину, красное пятно, из которого не вытекло ни капли крови. Осколок угодил в сердце. Повезли в санбат раненых. Поехал и я. Мои раны оказались легкими. Глаз цел, осколок воткнулся в кость левее глаза. Хирург посмотрел, сказал: "Потерпи!" - вырвал осколок и забинтовал. А руке повезло - осколок пробил пуговицу на рукаве гимнастерки, ушиб руку и воткнулся под кожу. Хирург и его удалил. И с этой же машиной я возвратился на батарею. Она в боевой готовности стояла на прежнем месте. Комбат Гринько, накинув шинель на плечи, расхаживал взад-вперед. Увидев меня, обрадовался. День кончался. Выстрелы орудий далеко впереди, а приказа менять огневую позицию нет. Гринько сообщил мне, что нас сменила другая, свежая дивизия, а мы - на отдых и на пополнение. Наступали сумерки. Тишина. Прохладно. Я, Гринько и Бобарыко пошли пройтись по деревне. Догорало несколько домов. По пепелищу сгоревшего дома ходила девушка. Я узнал ее - она перевязывала мне раны. Она вытаскивала из дымящихся головней то чугунок, то сковородку. Рядом, в погребе, люди устраивали себе жилье. Мы пригласили ее посидеть с нами. Звали ее Мария. Она много рассказала нам о зверствах фашистов, о том, как они расстреляли ее брата-партизана. Мы просидели на бугре-погребе до рассвета. Я все ждал, когда уйдут Гринько и Бобарыко, чтобы побыть наедине с Марией. Но думаю, что и они хотели того же. Мария была красивая. Утром следующего дня дивизия рассредоточилась в оврагах примерно в двух километрах южнее деревни Людское. В один день полки и батареи были полностью пополнены личным составом из резерва, следовавшего, видимо, за фронтом. В нашу батарею пришли шестнадцать человек, и штат стал опять полный. Были проведены полковые партийные собрания, на которых подвели итоги проведенных боев. Ровно за месяц полки дивизии с ежедневными боями прошли 137 километров. Были освобождены сотни населенных пунктов, взято в плен более двух тысяч солдат и офицеров противника, уничтожено более пяти тысяч, захвачены большие трофеи. Здесь были приняты в кандидаты партии те, кто ранее подал заявление. 15 августа в торжественной обстановке, при построении всей дивизии полкам были вручены боевые знамена. Были вручены награды отличившимся в боях, была объявлена благодарность Верховного главнокомандующего товарища Сталина всему личному составу дивизии за непосредственное участие в освобождении города Орла. Затем был проведен строевой смотр. Под марш оркестра проходили перед командованием дивизии во главе с командиром дивизии генерал-майором Мохиным подразделения. Наши батарейцы прошли строевым шагом четко, под громкую строевую песню. И вдруг адъютант командира дивизии догнал нас и позвал комбата. "Неужели мы плохо прошли?" - озадаченно подумал я. Комбат завернул батарею для повторного прохождения и пояснил, что командиру дивизии очень понравилось, как мы прошли. - Проведите, пожалуйста, еще раз, - сказал он комбату, - и с той же песней. Батарейцы постарались еще больше. Когда батарея поравнялась с трибуной, генерал-майор дал знак остановиться. Сошел с трибуны, подошел: - Благодарю, товарищи батарейцы, за хорошую строевую выправку и за хорошую песню! Мы четко ответили: - Служу Советскому Союзу! Вечером в этом же овраге смотрели кино "Партизаны в степях Украины", на следующий день слушали концерт с участием Руслановой. 17 августа дивизия ушла догонять фронт. От нас отозвали лейтенанта Седлецкого. Его судьба мне неизвестна до сих пор. Вместо него направили лейтенанта Георгия Кныша. Это был 30-летний, атлетического телосложения мужчина. До войны работал преподавателем физкультуры в вузе. Выйдя на передовую линию фронта, полк занял рубеж Рассвет-Свиное и повел наступательные бои. В ночь на 28 августа наша разведка шла взять "языка". Батарее было приказано огнем обеспечить отход разведки. На это было выделено восемьдесят мин. Ох, нежелательно нам стрелять ночью, особенно в безлесной местности. Вспышка от выстрела видна за десять-двенадцать километров, а огонь с искрами - за три-четыре километра. Противник сразу засечет батарею. Но стрелять надо. По сигналу ракеты батарея выпустила по нужному разведке участку восемьдесят мин. Не прошло и десяти минут, как на стороне врага загрохотали орудия, свист многих снарядов приближался к нам. Огневая позиция находилась в глубоком, с крутыми склонами овраге. Три налета, каждый снарядов по сто, произвел противник по нашей батарее с перерывами в 5-7 минут. Наверняка записали враги батарею в уничтоженную. Но из-за того что снаряды рвались то на западном берегу, то на восточном склоне оврага и ни один не упал и не мог упасть на дно оврага, батарея урона не понесла. Только комбата Гринько ранило: крупный осколок глубоко вошел ему в правую ягодицу. Ну а батарейцы поползали по земле, попыхтели, попотели - тем и отделались. Гринько мы отправили в санбат. Вместо него командиром батареи был назначен старший лейтенант Иван Карпович Якименко. Это был мужчина крупного телосложения, 30 лет, уверенный, выдержанный, волевой. До войны работал сельским учителем. В ночь с 31 августа на 1 сентября две разведгруппы, усиленные взводом пешей разведки полка, во взаимодействии с разведгруппами и взводом пешей разведки 916-го полка ворвались в траншеи противника, огнем и активными действиями создали панику у немцев, и они побежали. Части дивизии с 5.00 начали преследование врага. К исходу дня полк занял крупные опорные пункты: Сергеево, Веребск, Хвощню. 3 сентября ночью полк совершил глубокий обходный марш и зашел в тыл противника, вышел на южную окраину Россошки, затем на Николаевское, тем самым угрожая противнику окружением. Сутки шел ожесточенный бой, в результате которого противник был выбит на город Локоть и станцию Брасово. А 6 сентября полк в составе дивизии захватил станцию Холмечи и Кокаревку. Дивизия подходила к брянским лесам. Мы заранее знали, что нам предстоит проходить брянские леса. Я представлял себе густой, дремучий, протяженностью 60 километров лес и думал с тревогой: как-то мы будем там воевать, в условиях леса? И вот он. Правда, перед нами оказался мощный елово-сосновый бор. В глубь его уходила лесная дорога, по которой потекла колонна войск. Бор сменился смешанным лесом, затем полями, посреди которых пепелища от деревень, - лес-то был партизанским, а деревни - их пристанищем, вот немцы и выжгли все деревни. На огромном среди леса лугу скопились обозы, машины. Остановились и мы. Я прошел вперед и увидел, что взорван мост через небольшую речку. Саперы приступили к его восстановлению. "Часа два-три, не меньше потребуется саперам", - подумал я и решил погулять по лесу. Взял винтовку и начал углубляться в лес. Была вторая половина тихого, солнечного дня. Под ногами зашуршали листья. Ах, как знаком, как мил мне этот шорох! Лес как на моей родине: мощные, редкие березы, осины, ели, орешниковые и крушиновые кусты. В сознании предстала картина: то тут, то там к телегам привязаны распряженные лошади. Это люди из многих близлежащих деревень приехали собирать орехи. Лес, залитый жаркими солнечными лучами, с прохладой в тени, оглашался разноголосыми женскими "Ау!" и реже мужской какой-нибудь шуточной прибауткой. Тут же всплыла другая картина: я с братчиком (так мне велели родители называть зятя, мужа моей сестры, он был старше меня на десять лет) и с другом Колькой на охоте. Спустишь с поводка гончую костромича Марата, метнется он, как демон, в кусты. Крикнешь во все горло: "Ай, давай!" Братчик так же громко крикнет, удаляясь: "Ай, давай!" Взвизгнет взахлеб протяжно Марат, перейдет на мощный редкий лай, и понесется по лесу, то приближаясь, то удаляясь, очаровательная, самая любимая на свете музыка гона. Было ли это? "Было", - утверждает сознание. Только вроде бы уж очень давно было. Бреду я по лесу, погруженный в воспоминания. "Будет ли еще такое время, такое счастье?" О братчике уже известно: он пропал без вести. Продержат ли родители в такое трудное время собаку? Да все равно она будет стара и, вероятно, утратит свои прекрасные качества гончей. Длинная еще будет война. Враг бежит, но он все еще силен. Да и выживу ли я сам? Прогрохотали, взлетая, глухари. Выводок. Как же ударило мне в виски, ошпарило жаром мое ретивое охотничье сердце, как оно забилось в усладе! Вскинул по интуиции охотника винтовку - стрелять влет из винтовки бесполезно. На орешнике много орехов. Я решил их нарвать. Протянул руку, а они, желтые, переспелые, начали падать в траву. "Не собирают люди орехи, - подумал я. - Некогда людям собирать орехи. Некогда ходить на охоту. Людям надо убивать людей". Я тряс лозы. Орехи падали на землю. Набрал их полную полевую сумку и полные карманы. Пришел к батарее перед закатом солнца. Луг весь, не пройти, был заставлен машинами, орудиями, повозками. В некоторых местах среди толпы под гармошку отплясывали воины. Но вот мост готов. Армия двинулась сквозь лес. После двухсуточного марша лес закончился красивой березовой рощей с мощными соснами по опушке. Батарея заняла огневую позицию впереди небольшого лесного озерца. Перед нами протяженностью около полутора километров заливной луг, поросший высокой, в рост человека, осокой. За лугом, обозначенная невысокими ивовыми кустами, протекает река Десна, а над ней высокий, обрывистый западный берег. Там окопался враг. Правее, на той стороне, виден город Трубчевск с высокой церковной колокольней. Разведгруппам дивизии не удалось с ходу форсировать реку. На рубеже станции Трубчевск-Поруба полк занял оборону, а несколько ниже, где река протекает ближе к лесу и западный берег не так крут, саперные подразделения под огнем противника начали строить переправу. Боевых действий нет. Батарейцы получили возможность отдохнуть: приводили в порядок свое солдатское хозяйство. Кто-то стирал белье, портянки, подшивал белый подворотничок. А вечерами долго, иногда до рассвета, сидели у костра, рассказывали о своем житье-бытье до войны, делились новостями с родины, вели душевные разговоры. Наряду с другими охотно и много рассказывал о своей жизни командир отделения связи старшина Анатолий Маковкин. Большую часть своей жизни, - а ему было двадцать восемь - он прожил в ином мире - преступном. Он был неоднократно судим за хищения. "Краснушник" была его преступная профессия, то есть он в соучастии с группой совершал хищения из товарных вагонов во время следования поезда между станциями. Он знал многие тюрьмы, куда его заключали за совершенные преступления. Еще на подступах к городу Орел он неоднократно уговаривал меня: "Если будем брать Орел, разбейте минами тюрьму". На мой вопрос "почему?" он отвечал: "Это самая строгая, самая мрачная тюрьма из всех, какие я знаю". Ему, как и другим заключенным, вместе с ним отбывавшим наказание, сказали: "Родина в опасности. Кто хочет добровольно идти защищать Родину с условием неотбытый срок отбыть после войны?" Маковкин говорил, что согласились все. И вот он среди нас. Среднего роста, худощавый, с тиком на лбу и висках при возбуждении, с темными, острыми, впалыми глазами на строгом лице. В боях Маковкин вел себя храбро. Для него будто бы не существовало опасности. Он был требовательным и к подчиненным, но и сам с кабельной катушкой на спине бросался протянуть провод под любым огнем противника. Достаточно сказать, что он окончил войну, имея справки о досрочном снятии с него всех судимостей и одиннадцать боевых наград. В свободное от боев время он хороший товарищ, готовый всегда разделить все, что у него есть, на всех. Похождений в его жизни было много, и батарейцы слушали его с интересом, веря и не веря всему, им рассказанному. Смотрю на командира расчета сержанта Алексея Попова. Полноватый, сорокалетний алтайский хлебороб. Он приводит в порядок свое имущество. Уединившись, он с крестьянской аккуратностью, расчетливостью укладывает в свой вещевой мешок выстиранные им полотенце, портянки, подворотнички, зубной порошок и мыло, четыре завернутые в пергамент противопехотные гранаты, сложенные в мешочек, чтобы не запачкать маслом вещи, с полсотни винтовочных патронов. И хозяйка он, и хозяин своему маленькому-маленькому имуществу. Сердце мое сжималось от жалости и обиды за него и за всех других батарейцев: война ограничила их вещевым мешком, в котором вся их жизнь и вся их работа. Молодежь - Иван Аргуткин, Володя Радюкин, Василий Кульминский, Павел Кисточкин, Николай Заикин, Николай Былинкин - только и ищет повод - палец в рот не клади, - как бы подкусить пожилых. Начнут приставать к повару Лопатину: "Волоха, - Лопатину сорок два года, а батарейцы все звали его или Володя, или Волоха, - расскажи, как ты успел наделать восемь человек детей?" Лопатин был очень стеснительный, долго отнекивался: "Отвяжитесь! Отстаньте!" И все же рассказал вполне серьезно, медленно выговаривая слова: "Я был деревенским портным. Не больно уставал. Питался хорошо. Шил себе и шил. А жена-то все крутится да крутится около. Вот и..." И пойдут среди молодежи комментарии со смехом. А то пожилого человека, командира расчета сержанта Ивана Шмырова как бы невзначай назовет кто-то не Иван Семенович, а Семен Иванович, чем вызовут у Шмырова явное недовольство, а между собой смеются. На рассвете над лесом пролетали в сторону реки стайки уток. Я выходил на опушку, прослеживал, как они, делая спирали, опускались в озерцо среди осоки. Думал, хороша здесь охота, выживу, приеду сюда поохотиться. Изгнание врага продолжается17 сентября саперный батальон дивизии закончил строительство переправы через реку Десну. Были построены один основной мост и два штурмовых мостика. 18 сентября дивизия форсировала реку и с ходу, ударами с севера и юга освободила город Трубчевск. Противник, едва вырвавшись из угрожаемого ему окружения в районе Трубчевска, побежал, бросая обозы и технику.За форсирование реки Десны и взятие города Трубчевска всему личному составу дивизии приказом Верховного главнокомандующего товарища Сталина была объявлена благодарность. Изощряясь в тактике оборонительных действий, стремясь хоть как-нибудь тормозить наше продвижение вперед, противник изменил тактику оборонительного боя. Теперь на занимаемых рубежах в первых траншеях, вырытых на восточных склонах, которые нам видны, он оставлял двух-трех пулеметчиков. Основную же оборону устроил на западных склонах, которые не могли нами просматриваться. Эти оставленные два-три пулеметчика, обнаружив себя огнем, могли убежать по ходам сообщения с началом нашей артподготовки в основные траншеи, и, следовательно, наш артогонь бывал впустую. Но эта тактика врага была быстро разгадана. Наступающие подразделения стали применять обходные маневры с флангов и обходы в тыл. Связь в таких случаях с артиллерией поддерживалась или по рации, или условными сигналами ракет. Я видел много наших машин, подорвавшихся на минах на орловских дорогах. Теперь враг, продолжая все минировать, закладывал в одну ямку две мины, одна на одну, а то и три. Минер, вынувший взрыватель из верхней мины и потянувший ее за ручку, взлетал в воздух, так как срабатывала другая, нижняя мина, соединенная с первой тонкой стальной проволокой. И если взрывался заряд из трех мин, то от наехавшей на него машины разлетались щепы и мелкие детали и образовывалась воронка диаметром шесть-десять метров и глубиной три-четыре метра. А если эту воронку нельзя объехать стороной (а враг такие места и выбирал), то движение приостанавливалось минимум на два часа. Враг оставлял позади себя разбросанными банки, точь-в-точь как консервные, но при прикосновении к ним они взрывались. Информационными письмами подразделения извещались обо всех этих коварствах врага. Но были кто-то первыми... Были дополнительные потери. Развивая наступление, дивизия форсировала реку Судость и 21 сентября освободила город Погар, железнодорожную станцию Погар и крупные населенные пункты Курово, Суворово, Белевицу. При этом были захвачены крупные трофеи. В городе Погар была небольшая табачная фабрика. Фашисты производили на ней сигареты для своей армии. Под длинными навесами висело много сырья-табака, связанного в маленькие пучки. Батарейцы отыскали где-то деревянную ступу, пест с металлическим наконечником, толкли сухие стебли и листья табака в ступе, затем просеивали на ветру от пыли, и получалась неплохая махорка. Запаслись куревом. Жителей в городе я не видел, зато видел в огородах головки мака размером с кулак взрослого человека и тыквы, такие огромные, каких я не видел и поныне. Группа нашего полка, созданная для обхода с флангов и тыла, во главе со старшим лейтенантом Линником, утром 22 сентября внезапно и стремительно ворвалась на южную окраину города Стародуба. Немцы в панике побежали, не успев снять охрану у тюрьмы, бросая обозы, вооружение, автомашины. К концу этого же дня полк вышел к реке Титве. Противник, защищая западный берег реки, обрушил мощный ружейно-пулеметный и артиллерийский огонь. В ночь на 24 сентября подразделения полка форсировали реку Титву. Нависла угроза окружения крупного опорного пункта врага в районе деревни Медведево. Фашисты побежали, бросая обозы, гурты скота, автомашины. Утром следующего дня в результате стремительной атаки полк у разъезда Святец перерезал железнодорожную линию Брянск-Гомель. 27 сентября полк на плотах форсировал реку Ипуть, а утром следующего дня овладел населенным пунктом Катичи. Здесь наступающие встретили упорное сопротивление врага на реке Беседь. Подразделения форсировали реку вплавь, на плотах и вброд и к исходу дня 29 сентября освободили Глыбовку и Хизы, отбросив противника за реку Сож. Таким образом, 28 сентября 1943 года полк в составе дивизии вступил на белорусскую землю. Батарея заняла огневую позицию в огородах, за стогами сена, за домами деревни Рудня-Шляги. Впереди низко-кустарниковая, болотистая местность протяженностью около полутора километров. Далее - река Сож. За ней метров восемьсот заливного луга. Далее на возвышенности - деревня Юрковичи. Там на заранее подготовленных оборонительных рубежах засел враг. В ночь на 1 октября полк на плотах переправился на западный берег реки и с рассветом атаковал укрепленные пункты Юрковичи и Шерстин, но был встречен ураганным ружейно-пулеметным и артиллерийско-минометным огнем. Наша артиллерия из-за стремительного продвижения пехоты в последние дни и необходимости форсирования двух рек отстала. Единственная наша батарея стреляла с полной нагрузкой. Мы выпустили по врагу около пятисот мин, но нашего огня было явно недостаточно, чтобы подавить все огневые средства противника. Пехота залегла. С целью отбросить наши подразделения за реку враг предпринял одну за другой три мощные контратаки. Батальоны, успевшие зарыться в землю, дрались яростно. Их поддержали огнем, кроме нас, подоспевшие другие батареи, которые открыли шквальный огонь. Контратаки противника, с большими для него потерями, были отбиты. Опустились сумерки. Замолкли с обеих сторон орудия. Я решил пройтись по деревне. В каждом доме - жители. Кроме нас, в деревне разместились штаб противотанкового дивизиона корпуса, другие подразделения. На той стороне, в деревне Юрковичи, на правой окраине, догорали пять или шесть домов. За рекой, плетя паутину, носились нити трассирующих пуль. Вдруг загрохотали орудия в тылу врага - фашисты обрушили на нашу деревню сильный артналет. Снаряды, ослепляя вспышками, рвались по всей деревне. Полетели с домов крыши, вспыхнули один, второй, третий дома. Метались по деревне люди и падали, сраженные осколками. Сквозь грохот разрывов то тут, то там послышались душераздирающие крики женщин. Налет прекратился минут через пятнадцать. Бушевал огонь разгорающихся домов. То тут, то там стонали раненые. Метались женщины, таская за руки детей. Наши батарейцы и солдаты других подразделений перевязали раненых. На двух машинах их вместе с убитыми отправили в тыл. Штаб противотанкового дивизиона и другие подразделения, поняв неуместность пребывания в деревне, покинули ее до рассвета. Мы посчитали, что огневая позиция на удобном месте, и ее не сменили. До рассвета был угнан из деревни скот. Утром комбат Якименко получил приказ возглавить эвакуацию жителей деревни в тыл. Я прошел по всем домам и предупредил всех, чтобы через двадцать минут все были готовы к выезду... С собой мы разрешили брать все продукты питания и одежду. С болью в душе смотрел я на жителей деревни. Уже холодно, а одежда их была очень ветхая, ведь более двух лет они нигде ничего не могли купить. Детей грузили в машины полунагих, завернутых в шубейки или одеяла. Так как наша батарея стояла в деревне, нам было приказано сохранить ее. Оказавшаяся на передовой линии фронта деревня без огня и разрушений могла быть уничтожена в двое-трое суток: полы и потолки уйдут на блиндажи, кирпичи от печей - на печки в блиндажах, сено - на корм лошадям. Две пары батарейцев патрулировали деревню из конца в конец круглосуточно. Сохранили деревню. Кончилось лето. Все чаще и чаще над землей нависали серые, моросящие облака. Наступила осень, а вместе c ней приходили холод, сырость и слякоть - дополнительные фронтовые лишения и трудности. Накапливались наши силы. Подтянулись и заняли огневые позиции батареи нашего 790-го артполка и приданных средств усиления. Ночами за реку переправлялось пополнение пехоты. 10 октября ночью за реку переправились подразделения 5-й Орловской дивизии с целью овладения опорным пунктом Юрковичи. Наступление поддерживала вся артиллерия 5-й Орловской дивизии и вся артиллерия нашей дивизии. Артподготовка началась в 9.00 залпом катюш. Залпы десятков орудийных и минометных батарей слились в единый громовой вой. Противник отвечал не менее мощным огнем, ввел в бой танки и самоходные орудия "фердинанд". Четыре раза поднималась наша пехота в атаку и четырежды залегала, неся потери. Наступление успеха не имело. В ночь на 12 октября для взаимодействия с подразделениями 5-й Орловской дивизии в бой был введен наш полк. С рассветом снова начался ожесточенный бой. Снова загремела канонада наших орудий, снова противник отвечал сильным артиллерийско-минометным огнем. Третьей атакой полку удалось зацепиться за восточную окраину деревни Юрковичи. Противник ввел в бой свежие силы, сосредоточил по наступающим мощный артиллерийско-минометный огонь, произвел один за другим три налета авиации количеством до тридцати самолетов каждый, при поддержке танков "тигр" и самоходных орудий "фердинанд" бросился в яростную контратаку. Огнем артиллерии и минометов при поддержке четырех танков контратака противника была отбита. Один наш танк был подбит и остановился на южной окраине деревни вблизи от окопов противника. До сумерек продолжался бой. Отбив еще десять контратак противника в этот день, батальоны закрепились на восточной окраине деревни Юрковичи. Взять деревню снова не удалось. На рассвете 15 октября землю окутал густой туман. Особенно густ он был в пойме реки, то есть над передовой линией фронта. Две роты фашистов под покровом тумана скрытно подползли к нашим первым траншеям, забросали траншею гранатами, ворвались в траншею, перебили обороняющихся и ринулись ко вторым траншеям. Находящийся на наблюдательном пункте комбат Якименко быстро и точно определил обстановку. Участок атаки фашистов был хорошо пристрелян батареей, и он дал команду на ведение беглого огня. Батарейцы слышали гранатно-автоматный бой на передовой, понимали, что там происходит, понимали опасность момента и работали как единый слаженный механизм. Мы обрушили на фашистов шквал огня, точно накрыв их взрывами мин. Не достигнув вторых траншей, оставшиеся в живых фашисты залегли. Из вторых наших траншей была организована контратака. Немцы побежали назад и опять попали под взрывы наших мин. Ни один фашист не вернулся в свои окопы. Страшно было подумать, что бы могло случиться через десять-пятнадцать минут, не открой своевременно и точно огонь наша батарея: мог бы быть потерян плацдарм, могли бы быть перебиты и утоплены в реке сотни наших воинов. За эти умелые и решительные действия комбат Якименко был представлен к награде орденом Отечественной войны I степени, я и Бобарыко - орденом Отечественной войны II степени. Мы тогда знали мотивы, изложенные в наградных рапортах: "Батарея своим огнем удержала плацдарм на западном берегу реки Сож, уничтожив при этом около трехсот фашистов". Спустя некоторое время мы эти награды получили. В это же время Якименко, Бобарыко и я были представлены к повышению в воинском звании. Якименко стал капитаном, я и Бобарыко - старшими лейтенантами. Примерно в двух километрах от деревни Рудня-Шляги вниз по течению реки под артиллерийским обстрелом ночами строилась переправа. Наступало утро, прилетала вражеская авиация и разрушала построенное. Так было несколько суток. Я услышал, что строит переправу отдельный саперный батальон, сформированный в городе Ярославле. Фронтовики знают, какая великая радость встретить на войне земляка, хотя бы из одной области. Выбрав свободное время, я пришел к переправе. Было темно. На берегу лежало несколько штабелей бревен. Методически, с перерывами в две-три минуты, стреляла немецкая пушка. Ее снаряды рвались чаще в реке. Много саперов рубили, пилили бревна на берегу. Я спросил, есть ли ярославские. Недобро, не прекращая работы, мне ответили: "Были, да все вышли. К Гомелю, наверное, подплывают твои ярославские". Командование, видимо, убедилось, что в этом месте построить переправу не удастся. Против южного конца деревни Рудня-Шляги, где к реке между болотистых кустарников проходила насыпь - старая дорога, - был тайно построен подводный мост. Поверх настила моста слоем сантиметров в двадцать текла вода. Перилами служила натянутая тонкая проволока. Нашей батарее было приказано сменить огневую позицию, и теперь она располагалась примерно в километре южнее деревни, в лесу позади соснового бора. Готовилось новое наступление. Во второй половине дня 26 октября из штаба полка поступил приказ направить в распоряжение штаба 15 человек-батарейцев. Якименко позвал меня, Бобарыко и Кныша. Мы знали, что батарейцы будут направлены для пополнения пехоты. Знали, что к нам они не вернутся. Жаль. Всех жаль. Уже сдружились, можно сказать, стали как братья. Отобрали по принципу кто позже пришел в батарею, у кого ниже в нашем деле квалификация. Когда пятнадцать человек были построены для следования в штаб, к комбату подошел Володя Радюкин. Крупный, на первый взгляд вяловатый, голубоглазый двадцатилетний тульский парень. Отличный наводчик. - Пошлите меня, товарищ комбат! - Всегда белое лицо его стало бледным. Как ком проглотил. - Оставьте Смирнова. У него трое детей... Я ведь знаю, куда иду. Ушли пятнадцать человек, и с ними ушел Володя Радюкин. Перед сумерками этого же дня комбата Якименко вызвали в штаб полка. Он вернулся, когда было уже темно. Позвал нас, командиров взводов, мы отошли в сторону, сели. - Завтра утром будет решающий штурм, - тихо проговорил комбат. - Все наблюдательные пункты приказано перенести за реку, в боевые порядки пехоты. Все 45, 57 и 76-миллиметровые орудия переправить за реку для стрельбы прямой наводкой. Наступать приказано нашему полку. Наступление будут поддерживать танки. Поговорили о готовности к бою батареи, о том, как после ухода пятнадцати человек укомплектованы расчеты. - Пошли поглядим! - сказал комбат, вставая. В ряд метрах в пятнадцати друг от друга, покрытые брезентами, стояло шесть минометов. Двое часовых маячили по краям. Вблизи от минометов, около рожков для укрытия, спали расчеты. - Сколько на батарее мин? - спросил комбат. - Около полутора тысяч, - ответил старший на огневой старший лейтенант Бобарыко. - Добре, - сказал Якименко. - Мне пора. Смотрите не подведите, работайте хорошо! Пожал нам руки, позвал ординарца Андрея Лошкарева, и они ушли в темноту. Они шли по широкой песчаной дороге. Справа стеной стоял сосновый бор. Периодически, с промежутками примерно в минуту, далеко впереди вспыхивали голубые молнии: стреляла немецкая пушка. Ее снаряды тоже с молнией и треском рвались где-то у реки. Жутко днем идти навстречу разрывам снарядов. А ночью страшнее: не видно ямок, куда можно упасть и укрыться от осколков, после ослепительной вспышки человек некоторое время пребывает в кромешной тьме. Взрывы все ближе и ближе. Вот и берег реки. Перележав очередной взрыв, Якименко и Лошкарев быстро побежали к реке. Где-то здесь штурмовой мостик, по нему можно перейти на ту сторону. Очередной раз выстрелила пушка. Со свистом приближался снаряд. Недалеко от воды лежал штабель длинных толстых бревен, под которым виден темный лаз. Якименко и Лошкарев нырнули в этот лаз под бревнами. Оглушительно, совсем близко в воде разорвался снаряд. Под бревнами оказалось целое логово. Трое связистов лежали у телефонного аппарата - держали с кем-то связь. Якименко спросил у связистов, где мостик. Они ответили, что близко, метрах в двадцати, но высказали предположение, что он может быть разбит, так как около разорвалось несколько снарядов. Переждав два взрыва, Якименко выскочил и побежал по берегу. Лошкареву приказал бежать после следующего взрыва. Вот он, мостик: на вбитых в дно парных с перекладиной стойках положены две доски. Доски под ногами прогибаются. Ничего, бежать можно. Якименко пробежал метров сорок-пятьдесят и ощутил, что доски сильнее гнутся и касаются воды. Посветив фонариком, он увидел, что впереди перебиты две стойки. Он сделал шаг, другой и ощутил, что поверх досок вода. Сломаются доски... Что делать? До берега оставалось метров тридцать. Вдали сверкнула молния. Снаряд приближался с режущим ухо свистом. "Рядом разорвется" - это он мог определять точно. Пригнулся к доскам. Снаряд разорвался метрах в десяти в воде. Лавина воды вместе с тугой, горячей воздушной волной сбросила его в ледяную воду. Всплыв на поверхность, он увидел, что рядом плывут доски от разрушенного мостика. Им овладел ужас. "Утону..." Ноги, обутые в сапоги, ватные брюки и телогрейка тянут вниз. Грести мешает туго перетянутая портупея. А течение несет, и он не в силах с ним справиться. "Лошкарев тоже попадет в беду", - мелькнуло в голове. Подняв выше голову, что есть мочи крикнул: - Лошкарев, не беги! Начало сводить левую ногу. Но тут прожгла его новая страшная мысль: течением может вынести к немцам. Плыть, скорее плыть. Уж близко берег. Еще усилие, и он скребнул руками по земле. На четвереньках вылез на песчаный берег, из мокрой кобуры вытащил пистолет. Тишина. Только спереди справа редкие пулеметные очереди. Выполз на гребень берега, прислушался. Разорвался очередной снаряд - по взрыву он сориентировался. Надо идти. Надо бежать, чтобы согреться. Но, сделав несколько шагов, понял, что надо хотя бы немного выжать одежду. Он разделся и выжал всю, вплоть до нательного белья, одежду, вылил из сапог воду. Идти стало легче, но от холода заломило кости рук и ног. Он побежал вдоль берега, попадая то в воронку, то в старый окоп, затем свернул в сторону взвивающихся ракет. Теперь он попал в густую сеть окопов и ходов сообщения, густо заполненных пехотой. Он спрашивал, где командный пункт командира 1-го батальона, однако из солдат никто не знал. Светало. Землю окутал плотный, белый туман. Вскоре Якименко нашел КП командира 1-го батальона капитана Костина. Они знали друг друга. КП располагался в траншее и представлял собой низкий маленький блиндажик со смотровой щелью, с одним накатом толстых длинных бревен. В блиндаже, кроме Костина, находились пехотные старший лейтенант и лейтенант, у телефонного аппарата - связист. Костин был рад Якименко: под рукой будет хорошая огневая поддержка. Невдалеке, в этой же траншее, в оставленной пулеметной ячейке Якименко облюбовал для себя наблюдательный пункт. Работая лопатой изо всех сил, чтобы согреться, он начал его улучшать, приспосабливать. Вскоре старший сержант Маковкин и связист Васильев притянули связь. С ними пришел и Лошкарев. Они рассказали, что нашли у берега лодку и на ней переправились через реку. Медленно розовел туман и ложился на землю. Прекратили ходьбу по поверхности, разыскивая свои роты, солдаты. Светлело. Опустели окопы - по ходам сообщения пехота ушла вперед. То тут, то там в окопах заканчивали оборудование наблюдательных пунктов другие батарейцы. Невдалеке позади, узнав адъютанта и связных, Якименко увидел место расположения наблюдательного пункта командира полка подполковника Емеца. Теперь хорошо видна впереди лежащая местность: луг с буграми и впадинами, изрытый окопами, воронками от взрывов снарядов и бомб метров на шестьсот, далее - проволочное заграждение в три кола, за ним брустверы траншей и ходов сообщения врага. От деревни Юрковичи не осталось даже печных труб, лишь кое-где уцелели клочья огородного тына да три стога сена на бывшей ее южной окраине. За проволочным заграждением, в непосредственной близости от немецких окопов стоит подбитый ранее наш танк. Как будто притаились стороны: стрельба совершенно прекратилась, луг пустынен. Но пройдут минуты - и здесь будет ад кромешный. Здесь будет жестокий бой. Луг будет обильно полит человеческой кровью. Ровно в 9 часов над малой землей, над нашими головами зашуршало, как при ветре шуршат листья осиновой рощи. Это залп катюш - сигнал к началу артподготовки. В то же мгновение на той стороне реки, за сосновым бором, почему-то высоко, как в небе, грохнули десятки 122-миллиметровых гаубиц. Резко, оглушительно, с треском ударили 76-миллиметровые ЗИСы. Якименко отдал команду на ведение беглого огня. В следующее мгновение выстрелы орудий слились в одну мощную канонаду. Запрыгали, заплясали над окопами врага огненные желто-черные лохматые фонтаны. Руки и ноги у Якименко дрожат. Хоть и не впервые, а дрожь не унять, но мысль ясная. Он хорошо знал поставленную перед батареей задачу: в первый период ударить по окопам, а как только начнут рваться немецкие мины, подавить огонь минометной батареи, место нахождения которой он знал. Во второй период - снова по окопам, а перед атакой - по проволочным заграждениям, чтобы взрывами мин наделать проходов, затем уничтожать огневые точки противника. В грохоте канонады Якименко не различает звуки залпов своей батареи, как не различает и взрывы своих мин - там, как будто в огромном котле, кипит красно-желто-черная вода. Заглушив вой канонады, с треском разорвались снаряды врага. Якименко видно, как тяжелые снаряды кромсают наш высокий восточный песчаный берег реки. Враг предполагал, что там находятся наблюдательные пункты - глаза и воля действующих в бою сил. Вблизи от наблюдательного пункта Якименко и по всему лугу начали взметаться черно-желтые фонтаны. А передовые наши окопы буквально застелили черным дымом взрывы мин. Опершись локтями на бруствер, Якименко в бинокль наблюдал поле боя. С помощью веревочки телефонная трубка удерживалась около его уха. Он понял, что фашисты до начала атаки хотят вывести из строя как можно больше пехоты. Быстрее. По батарее... И он отдал команду на ведение беглого огня. Периодически в связь батареи включается связь полка, и тогда Якименко слышит о действиях всех участвующих в бою подразделений. 70-й - это командир 1-го батальона, истошно кричит: - Задавите минометы! Несу потери! И тут же голос подполковника Емеца: - 30-й, - это он, Якименко, - почему стреляют минометы? Подавить немедленно! - 25-й, - это командир полковой батареи 76-миллиметровых пушек капитан Будась, - перенести огонь на минометные батареи! В трубке щелкнуло, гомон команд смолк. - 52-й, - это командир 790-го артполка, - ударьте из всех труб по минометным и артиллерийским батареям! - Якименко узнал голос командира дивизии генерал-майора Мохина. Не снижая мощи, гудит канонада нашей артиллерии. Заметно уменьшилось количество взрывов в боевых порядках пехоты. Из передовых наших траншей по всей их длине в воздух взвились красные ракеты - сигнал к началу атаки. Из земли вышла пехота. Полусогнувшись, с автоматами и винтовками наперевес воины пошли вперед. И в то же мгновение из окопов врага потянулись к ним десятки огненных нитей - длинных пулеметных очередей с трассирующими пулями. Концы этих нитей, достигнув цепи наступающих, гаснут, разбиваются брызгами искр. Теперь окрестность огласилась писком, визгом, хохотом и ржанием рикошетивших от земли пуль. Падают солдаты. Многие падают. Остальные бегут. Все быстрее и быстрее шаг. Ожил дзот. Из-под невысокого темного бугра тянется нить пулеметной очереди. Якименко командует: - Цель номер три, веер сосредоточенный, фугасной залпом - огонь! Три раза вздымались высокие тонкие столбы земли и дыма от разрыва фугасных мин, а дзот оставался цел. Четвертым залпом, прямым попаданием дзот был уничтожен, и пулемет перестал стрелять. Из трубки Якименко услышал, как генерал Мохин приказал: "Всем огневым средствам сосредоточить огонь по окопам противника". Несмотря на то, что по всей длине немецких окопов полыхали взрывы наших снарядов и мин, пулеметно-автоматный огонь противника был довольно плотный. Чаще затявкали взрывы мин, огонь тяжелых батарей также был перенесен по наступающей пехоте. Ряды наступающих поредели. Идти дальше навстречу такому сильному огню было нельзя. И пехота залегла. Из телефонной трубки Якименко слышал гвалт команд, просьб, выкриков: "Задавите передо мной пулеметы!", "Не могу продвигаться из-за сильного пулеметного огня!". Оттуда, где залегла пехота, в сторону немецких окопов, описывая низкие дуги, полетели красные ракеты - это пехота указывала артиллеристам огневые точки противника. Снова усилился огонь нашей артиллерии. Мощно ударил залп катюш. Якименко перенес огонь по другому дзоту и шестым залпом разрушил его. Направив бинокль туда, где залегла пехота, Якименко увидел, что наступающие ползут. Пора. Он перенес огонь по проволочному заграждению. Человек тридцать-сорок пехотинцев поднялись и бросились через проходы, но упали: или сраженные пулями, или залегли. Наступление захлебывалось. Новый грохот потряс землю - откуда-то из укрытия вышли наши два танка. Маневрируя, они двигались в сторону немецких траншей. Радостью и отвагой наполнилась душа Якименко. Но в то же мгновение мозг прострелила другая мысль: нежелательное соседство. Сейчас по танкам будет сосредоточен огонь всей артиллерии, а это значит, что попадет и ему. И точно. Воздух разрезал свист десятков снарядов, которые начали рваться около танков и КП Якименко. Он упал на дно окопа. Маковкин, Васильев и Лошкарев распластались рядом. Короткий, режущий ухо свист, затем сильный удар, как удар большой кувалды, в землю, затем больно ударяющий по ушам взрыв. Недолет. Перелет. Два взрыва перед бруствером. Новый свист. Новые удары кувалды. Короткий свист. Удар. Взрыв. Около лица Якименко в стенке окопчика образовалась дыра. Из нее потянулась струйка дыма. Он засунул палец в дырку - осколка не достал. Перестали рваться снаряды. Черный дым повис над землей. Через него видно багровое солнце. Сколько времени? 13 часов 30 минут. Значит, бой длится уже 4 часа 30 минут. Слегка тошнит. Кружится голова. А в голове Якименко одна сверлящая мозг и душу мысль: пропала атака, все напрасно - и жертвы, и боеприпасы. Однако за дело. Снова телефонная трубка у уха, бинокль в руках. Танков нет. Видимо, ушли в укрытие. Тявкают около залегшей пехоты мины, рвутся снаряды. Лежит пехота. А значит, и несет потери. И чем дольше она пролежит, тем больше будет потерь. Из трубки Якименко услышал, как генерал Мохин раздраженным голосом кричал на командира нашего полка: "Приказываю поднять пехоту!" Ох, нелегко поднять в атаку пехоту! Бежавший в атаку солдат видел, как слева, справа и впереди него падали его товарищи. Он видел, как поредели ряды пехотинцев. Им овладел страх. Он парализовал его. Солдат ткнулся головой в ямку, за бугорок, в воронку. Он ничего не видит. Он только слышит, как над ним витает смерть - пищит, свистит, шипит. Он встанет. И пойдет вперед. Исполнит свой солдатский долг. Испытает свою солдатскую долю. Если услышит призывный боевой клич: "За Родину! За Сталина!" Но кто издаст тот боевой клич? Издаст такой боевой клич человек, сильный телом и духом. Он, этот человек, вскипит яростью и великой ненавистью к врагу. Он не будет ждать, в какую часть тела вонзится смерть. Он просто не будет ощущать своего тела. Он будет видеть вражеские окопы и в них серые, мышиного цвета, существа. Прокричит дико, во все горло: "За мной!" - достигнет вражеских окопов, бросится на серое существо. Не из автомата он его убьет. Он за горло будет его душить. А потом уж всадит ему в живот нож. Оглянется, товарища его малосильного душит за горло фашист. Всадит ему между лопаток нож, с трудом его вырвет назад. Ну, еще кто? Полоснет очередью по убегающим фашистам. Кончились патроны в автомате - хрястнет прикладом по голове фашиста, отлетит в сторону обломившийся приклад. Гранаты выхватывает. А клич его поднял живых. Идет в окопах рукопашная схватка. Заполняются вражеские окопы нашими солдатами. Бегут, кому удается, враги. Или будет курить долго, молча тот человек после той ярости, или будет лежать, истекая кровью от пулевой или ножевой раны. Командир полка приказал командиру батальона Костину: - Поднять пехоту в атаку. Костин послал старшего адъютанта батальона в боевые порядки пехоты с задачей поднять пехоту в атаку. Лейтенант перебежками и ползком достиг боевых порядков пехоты, поднялся во весь рост, взмахнул правой рукой с пистолетом и упал, сраженный пулей. В телефонной трубке гвалт команд. Генерал Мохин раздраженным голосом отдал приказ командиру нашего полка: - Любым способом поднять пехоту в атаку! - И тут же в трубке щелкнуло и все смолкло. На линии порыв. - Маковкин, Васильев! На порыв! Сам побежал на НП командира полка. - В чем дело, Якименко? - спросил подполковник Емец. - Обрыв на линии, товарищ подполковник. Разрешите пользоваться вашей связью. - Эх, артиллеристы, артиллеристы! Плохо стреляете! Сколько огня у противника не подавлено! - сказал он как будто сквозь слезы, а сам ищет глазами кого-то среди расположившихся в окопе связистов и разведчиков. Не сказал, выдавил: - Старший лейтенант Серов, приказываю поднять в атаку пехоту! Серов - его адъютант. Любимец. Другого выхода подполковник не нашел. - Есть поднять пехоту в атаку! - ответил Серов. Он быстро снял шинель, взял у одного из разведчиков автомат, у другого вынул из автомата диск и засунул его за пазуху, за пояс засунул три гранаты. - Разрешите идти, товарищ подполковник? - Идите. Серов побежал по ходу сообщения в сторону кипящего разрывами ада. Якименко трижды отдавал команду на ведение огня по окопам врага. Вскоре прибежал Маковкин и сообщил, что связь восстановлена. Из своего окопа Якименко видел, как из передовой траншеи вывалился человек. Некоторое время его не было видно, а потом видно снова. Он зигзагами бежал вперед, падал, полз, снова вскакивал и бежал. В телефонной трубке сплошной гвалт: "Бежит! Жив!" И вдруг: "Из-под танка стреляет пулемет!" Якименко направил на танк бинокль, - точно, из-под танка тянулась красная нить. При очередной перебежке Серов остановился, согнулся, потом выпрямился во весь рост и неловко упал вперед. Как будто мстя за эту наступившую у многих на глазах смерть, яростно начала бить по окопам врага наша артиллерия. Якименко не видел до этого: на бугре, метрах в тридцати справа, у 45-миллиметровой пушки, передвигаясь на коленках, копошатся четверо солдат. Они, упершись плечами в колеса и станины, поворачивали пушку. Но вот она дернулась, ствол пыхнул дымком. Над землей низко понесся в сторону танка красный шарик. Все ближе, ближе, брызнул землей и дымком, пропал. Недолет. А пушка трассой. Теперь он исчез, брызнув искрами, под гусеницей танка. Еще три раза выстрелила пушка, и три шарика, догоняя один другого, блеснули огнем под гусеницами танка. Пулемет больше не стрелял. Из укрытий снова вышли два наших танка и, маневрируя, открыли огонь из пушек. В трубке снова гомон: "Из-под стога бьет пулемет!" Якименко прикинул доворот, глаз наметан, отдал команду: - Десять мин, беглый огонь! Он понимал, что много мин выпускает, но нужно задавить пулемет немедленно. Тут не до правил стрельбы. Вихрь взрывов разметал все три стога, один загорелся. Пулемет замолк. В пехоте встал человек. Видно было, как он высоко над головой поднял автомат. Как крыло птицы, взметнулась его правая пола шинели. Затем, взяв автомат к груди, пошел. Прямо, не сгибаясь, навстречу всем смертям. Из земли появились еще двое, еще тридцать, сто или более, бегут, не сгибаясь, за первым. Вот первый уже на бруствере. Пляшет огонек у конца его автомата. Исчез, упал, сраженный, или прыгнул в траншею. Все больше и больше наступающих перепрыгивают бруствер и исчезают в траншее. Там теперь окопный бой, рукопашный. Смолкла артиллерия врага. Драпают. Редкими залпами стреляли наши дальнобойные батареи куда-то по тылам противника. Якименко отдал приказ батарее переправляться через реку, назначил место встречи, вышел из окопа. Ожил луг: из земли вышли люди, откуда-то из укрытия парные конные упряжки на галопах подъехали к пушкам, подцепили их и погнали вперед. Связисты одни сматывают телефонные провода, другие тянут вперед; наехало много подвод, с носилками побежали санитары. Якименко с Лошкаревым пошли вперед. Окопы, окопы, ходы сообщения, воронки. Убитые, раненые - много их. Санитары поднимали раненых, клали их на носилки, несли к подводам. Иные просили: "Братцы, потише!" Иные злобно ругались: "Гады, тише!" Иные умоляли: "Братцы, добейте!" Но санитары работали молча, как глухие и немые. День подходил к концу. Батарея приехала к назначенному пункту, когда было уже темно: велика была очередь на переправе. Стало известно, что в атаку поднял пехоту наш Володя Радюкин. Якименко пытался его разыскать, чтобы, упросив командира полка, вернуть его в батарею. Но он, раненный, был отправлен в тыл. За день боя были захвачены две линии обороны противника: рубеж, проходивший по деревне Юрковичи, и возвышенные поля-высоты южнее Юрковичей. Батарея заняла огневую позицию в поле, в оставленном фашистами окопе. Батарейцы лишь расширили в них площадки для минометов. Возвратились из разведки разведчики Михаил Кожевников и Алексей Косицын. Они доложили о позициях, занятых фашистами для обороны, о рубеже наших стрелковых батальонов. Комбат приказал мне идти на наблюдательный пункт. Я, Кожевников и Косицын пошли вперед. Мы шли по изрытому воронками полю. Вот она - огневая позиция немецкой минометной батареи. Земля в клочья изорвана взрывами снарядов и мин. Уцелел один блиндаж. Я спустился, посветил фонарем. Около двадцати солдат-пехотинцев спали вповалку мертвым сном. "Какая беспечность, - подумал я, - нет часового". Пошли дальше. Вот огневая позиция артиллерийской батареи. Нас окрикнул часовой. Мы назвали пропуск, подошли. Просторный, с высоким бугром накатов блиндаж занял командир 1-го стрелкового батальона капитан Костин. Положив руки на снарядный ящик, а на них голову, он спал. Около головы горела сделанная из консервной банки коптилка. Около него на полу спало мертвецким сном с полсотни солдат. Перешагивая через спящих, а то и наступая на спины, я подошел к Костину и попытался его разбудить. Но сколько я ни тряс его за плечи, он не проснулся. Рядом с этим блиндажом оказался второй блиндаж, маленький, с одним накатом. Я решил занять этот блиндаж. Но у него дверь на запад. Снаряд может залететь через дверь в блиндаж. Я, Кожевников и Косицын принялись за работу: найденными на земле концами бревен и землей завалили входное отверстие двери и прорыли дверь с противоположной стороны. Протянувшие связь связисты Цыганов и Озеров также включились в работу. В окрестностях ни выстрела - стороны охраняют свои позиции секретами и боевыми охранениями. Светало. На землю опустился густой туман. Ожил блиндаж комбата Костина: связисты протянули связь, связные снуют туда-сюда. По поверхности земли ходят солдаты, кто кричит: "Вторая рота!", кто: "Первая рота!" - ищут своих. Все жиже и жиже туман. По брустверу перед нашим блиндажом шел солдат и кричал, повторяя: "Третья рота!" Мелькнула огненная змейка, и солдат, дико закричав, упал за бруствер. В следующее мгновение трассирующая пуля пролетела над моей головой, и у входа в блиндаж Костина упал солдат. Стрелял снайпер. Вскоре совсем исчез туман. Перед нами, на возвышенности поля, метрах в четырехстах, мы увидели вражеские окопы. А мы, находясь в низине, были у немцев как на ладони. Ночью нельзя было разглядеть, и по карте ничего нельзя было определить. Мы оказались в бедственном положении. Около девяти часов снова началось наше наступление. Жидко ударила наша артиллерия - то ли не успели батареи переправиться через реку, то ли они не были приведены в боевую готовность. Вышла из оставленных фашистами оков редкая цепь пехоты. Враг засел в заранее подготовленную линию обороны и легко отбил нашу атаку. Вернулись в окопы, ползком, немногие пехотинцы. Теперь фашисты повели обстрел окопов бризантными и шрапнельными снарядами. Они рвались в пятидесяти-шестидесяти метрах над землей, шрапнель и осколки доставали своих жертв и в окопах. Полк понес урон в живой силе и прекратил наступательные действия. Но ненадолго. 12 ноября дивизия всеми тремя полками повела наступление на населенный пункт Шерстин, что севернее на 3-4 километра деревни Юрковичи. На четвертый день наступательных боев противнику был навязан рукопашный бой в траншеях и на улицах Шерстина, и к концу дня 15 ноября Шерстин был занят. Противник предпринял мощные контратаки при массированных артналетах и налетах авиации, но не имел успеха и в ночь на 25 ноября начал отступать на северо-запад. Выпал снег на подмороженную землю, приличный слой. Армия перешла на зимнюю форму одежды. Воины сдали летнюю обувь, получили валенки, ватные брюки, телогрейки. Но через два дня сильной оттепелью снег согнало. Не простое дело вернуть армии летнюю обувь. И воинам пришлось теперь по грязи и лужам шлепать в валенках. Преследуя врага, полк по бездорожью совершил пятидесятикилометровый марш и к исходу дня 4 декабря вышел на рубеж Рассвет-Денисковичи. Далее за ними на карте обозначена синяя полоса - река Днепр. Атакой с марша сбить противника с занимаемых им позиций полку не удалось. Было утро. Батарея, заняв огневую позицию в поле, готовилась к бою. Из тыла в сторону передовой ехала вереница легковых автомобилей. Они остановились за высоким бугром. От того бугра полем к нашей батарее рассредоточено, с большими интервалами, шли военные. Первым шел высокий, красивый, одетый в куртку с желтым мехом генерал. Бобарыко скомандовал: - Батарея, смирно! - Доложил по-уставному: - Батарея 120-миллиметровых минометов 918-го стрелкового полка 250-й стрелковой дивизии готовится к бою! Генерал громко произнес: - Здравствуйте, товарищи минометчики! - Спросил у Бобарыко о наличии на огневой боеприпасов, о настроении батарейцев, пожал Бобарыко руку. - Желаю успехов, товарищи! - сказал генерал и пошел дальше, в сторону деревни Денисковичи. Следом прошли еще пять генералов, затем шли полковники, подполковники. Шедшего в хвосте капитана я спросил, кто генерал, что прошел первым. - Ты что, не знаешь? Это же Рокоссовский. Весь день был бой. Четыре наши атаки не принесли нам успеха. Наступили сумерки. Смолкла канонада. Я стоял, прижавшись к углу амбарчика на краю деревни. За полем, за низиной догорала деревня, за которую мы бились. Горели в огородах яблони. Видны были ивы, липы без сучьев и вершин. Над ничейной полосой носились трассирующие пули. Тоска и щемящая боль заполнили мою душу. "Все напрасно... Жертвы, человеческие муки, боеприпасы..." Вдруг крутанулась шапка на моей голове. Я снял, посмотрел. В левой части ее были входное и выходное отверстия от пули. Шальная. Полк в составе дивизии снова занял оборону, готовясь к наступательным боям через реку Днепр. Ночью и весь следующий день падал снег. Подул холодный ветер. Наступила зима. Потекли однообразные дни в обороне. Днем бывала абсолютная тишина. С наступлением темноты над немецкими окопами, как всегда, беспрерывно взвивались осветительные ракеты. Обе стороны обменивались пулеметными очередями, отдельными винтовочными выстрелами. Иногда слева или справа вспыхивала короткая, но яростная артиллерийская дуэль. Как жуки, ползая туда-сюда, затарахтят в черном небе наши самолеты У-2. Всю ночь ухали в тылу врага взрывы их бомб. В один вечер с ничейной полосы над окрестностью полилась музыка. Четко и громко исполнялся вальс "На сопках Маньчжурии". С обеих сторон прекратилась стрельба. После вальса прозвучало танго. Моя душа наполнилась горючей тоской по дому, по родным, по мирной жизни. Я видел, как бойцы, отложив оружие, облокотясь на бруствер, клали головы на руки. Затем из динамика понеслось: "Ахтунг, ахтунг! Дойчен зольдатен унд дойчен официре!.." В речи рассказывалось о поражениях фашистских войск на фронтах, об их потерях, еще о чем-то многом. Такие информации стали повторяться каждый вечер. Иногда фашисты открывали яростный пулеметный огонь в сторону невидимого динамика. Тогда мы предполагали - в окоп пришел офицер. Иногда "Ахтунг, ахтунг!" неслось с неба. Самолет У-2 выключал двигатель, бесшумно планировал над немецкими окопами. Наступил новый, 1944 год. Мы, командиры, в своем блиндаже выпили по сто грамм - проводили старый год, выпили еще по сто грамм - встретили Новый год и до утра тосковали, наперебой рассказывая о своей жизни до войны. Была вторая половина серого, пасмурного дня. Падал ленивый снежок. Мелкие пушистые снежинки то опускались медленно к земле, то медленно поднимались повыше и опять падали вниз. Через низину, за бугром стояла батарея 122-миллиметровых гаубиц. Стволы пушек и щиты обернуты белой тканью, станины засыпаны снегом. Взад-вперед по батарее ходил часовой. Тишина. И тоска. Опустились сумерки. Часовой Былинкин кричит с улицы: "Товарищи командиры, выйдите-ка!" Мы вышли. Из немецких окопов в небо устремились нити разноцветных трассирующих пуль, висели гирлянды разноцветных ракет. "Что это такое?" - спросили мы друг друга. Кто-то из собравшихся батарейцев пояснил, что немцы живут по старому исчислению, что они Новый год встречают на две недели позже нас. А был этот день 13 января. Якименко выругался. "Празднуют! Веселятся, гады, на нашей земле! Батарея, к бою!" Мы дали один за другим три залпа. Трижды прогремели взрывы наших мин. И тут же или спьяну, или салютуя, фашисты открыли огонь из всех орудий и минометов. Боевые порядки нашей пехоты заполыхали взрывами снарядов и мин. Одна за другой включались в дуэль наши батареи. Заухали соседние гаубицы. Минут двадцать гремела канонада. Фашистского фейерверка больше не было. На батарею пришел помощник начальника штаба полка майор Селезнев в сопровождении двух офицеров медицинской службы. Они рассказали, что севернее Гомеля, в лесу, фашисты оставили небольшой лагерь наших военнопленных, предварительно заразив их сыпным тифом, что при соприкосновении с ними заразились солдаты частей и в армии вспыхнули очаги тифа. Сообщили также, что в армии объявлена решительная борьба с насекомыми. Майор Селезнев приказал построить батарею для осмотра. В строю на морозе батарейцы сняли гимнастерки, удерживая за рукава на запястьях нательные рубашки, держали их перед собой. Офицеры-медики тщательно осматривали каждую рубашку, пересыпали их порошком дуста. Уходя, оставили дезинфицирующее мыло "К", разъяснили, как его использовать. Около двадцати дней один раз, а то и два раза в день одежда батарейцев проверялась на педикулез приходившими медиками. Одежда воинов всех подразделений поочередно подвергалась обработке в дегазационных камерах. И тиф не распространился, а вспыхнувшие очаги были заглушены. В это же время в батарею пришла новая беда - почти все батарейцы заболели дизентерией. И смешно было смотреть, как они группами бегали к огороженной сосенками яме, как тихо, склонив головы, шли назад. И больно было смотреть на них - все похудели, лица некоторых позеленели. Пришел из санроты лейтенант медицинской службы Петр Иванович Бухарин, говорит нам: "Вот что, ребята! Рвите сосновую хвою, кипятите ее в кухне, и остывший настой пусть каждый пьет по кружке два раза в день". Микстуры оставил. Лечились. Постепенно все поправились. По приказу штаба 35-го стрелкового корпуса полк в составе дивизии в ночь на 25 января сдал оборону частям 40-го стрелкового корпуса и 323-й Брянской стрелковой дивизии и отошел в ближайший тыл. По приказу штаба полка батарейцы и многие другие подразделения стали ежедневно уезжать на машинах километров на восемнадцать южнее и там, в направлении Жлобина, строить рубежи наступательного характера. Причем указанное нам место для оборудования огневой позиции явно просматривалось противником. Мы, младшие офицеры, возмущались, считали приказ ошибочным, но в ночь на 20 февраля полк и, следовательно, батарея получили приказ на тридцатикилометровый марш на север. Одного за другим наши машины обгоняли стрелковые батальоны. Понуро шли пехотинцы, согнувшись от тяжелого вооружения. Холодный ветер дул в лицо. Легкая поземка переметала дорогу. Шли молча, со своими думами. Знали они, что после двух-трех атак редко, очень редко кто оставался невредимым. И все же каждый надеялся на свою счастливую звезду. Батарея приехала в деревню Ленинское. Ее улицы были битком забиты машинами, орудиями, танками. Я прошел к центру деревни. В две шеренги были выстроены автоматчики. Несколько офицеров перед строем отдавали им или приказания, или наставления. Я обратил внимание: все автоматчики молодые, сильные солдаты, вооружены легко (автомат, запасные диски, гранаты и нож), ни у кого нет за спиной вещевого мешка, все в новых белых маскировочных халатах. Здесь я узнал, что этот спецотряд в 500 человек в течение месяца в тылу проходил специальную подготовку по форсированию Днепра. Этому отряду была поставлена задача скрытно подползти под крутой западный берег Днепра и после короткого, но мощного артналета захватить окопы врага и развивать наступление дальше. Только тут я понял, что строили мы рубежи в направлении Жлобина ложные, чтобы спутать немецкое командование, будто там мы собирались наносить удар. Автоматчики ушли в темноту. Вскоре опустела деревня - батареи 41-го и 80-го стрелковых корпусов, осуществлявших прорыв, и батареи нашей дивизии, получив задачу, выехали на огневые позиции. Мы с великим трудом пробились через глубокий снег к огневой позиции, но к рассвету батарея была готова к бою. Утро наступило безветренное и морозное. Из-за наших спин выкатилось солнце - огромный золотой диск. Заблестел белизной, заискрился разноцветьем снег, но вскоре все скрылось в дыму от залпов наших батарей. Мощный артналет продолжался пять минут - и все стихло. После прорыва обороны противника наша дивизия, рассредоточенная в районе Ленинское-Святое, была введена в бой. Нашей батарее было приказано переехать Днепр и поддерживать огнем свой полк. В указанном заранее месте должна быть переправа. Среди высоких редких сосен, примяв широкую полосу снега, выстроилась очередь из автомашин, орудий, танков, конных упряжек - конца колонны не видно. Ясно нам, что наша очередь переправиться наступит не раньше вечера. А у нас приказ быть за Днепром, в назначенном пункте, к 12.00. Как быть? Первая машина, в кабине которой ехал комбат Якименко, начала объезжать колонну с правой стороны. Другие пять наших машин поехали за ней. Из колонны в наш адрес понеслись злобные ругательства и даже угрозы: "Куда претесь? Пробку хотите создать?" Уже виден конец леса, видна сквозь сосны белизна снежной равнины. Нам навстречу бежал незнакомый мне генерал. Поднял руку, остановил машины: - Кто старший? Якименко вышел из кабины, доложил по-уставному. - Вы куда едете? Вы пробку мне хотите создать? Каждую минуту могут появиться самолеты противника! Что они тогда наделают! - Недолго, но жестко отчитывал генерал замершего по стойке "смирно" Якименко. - Пять суток ареста! Доложите своему командиру полка! Стоять будете, пока всех не пропущу! "Вот так поторопились", - думал я. Сидим в кузовах машин притихшие. А мимо нас едут и едут, зло насмехаются: "Что, приехали?" По команде генерала партия в двадцать-тридцать единиц спешно спускалась с горки, переезжала по льду Днепр, затем метров 300-350 - заливным лугом, по дороге с высокими сугробами по сторонам - поднималась в крутую гору. Между берегами - пропускными пунктами - была установлена телефонная связь. Теперь с той стороны пропускались партии в основном конных упряжек, успевших разгрузиться на том берегу. Разъехаться на дороге было невозможно. Около четырнадцати часов генерал уехал. Мы втиснулись все же без очереди, переехали на западный берег Днепра, но к назначенному пункту опоздали - полк наступал и стремительно продвигался вперед. К этому времени нам стало известно, что нашими войсками освобождены города Жлобин и Рогачев. Следуя за полком, в сумерки мы въехали в деревню Снегири. В другом ее конце фашисты спешно погружались в машины. Лошкарев ударил по ним длинной очередью из ручного пулемета. Они подобрали своих упавших, оставили одну машину, на других уехали. Наши шоферы быстро ее завели, и мы обратили ее в свое пользование. С утра 22 февраля авангард нашего полка во взаимодействии с 922-м полком нашей дивизии и разведротой дивизии обходным маневром овладели опорными пунктами Осиповка и Александровка и в 13.00 перерезали железную дорогу Могилев-Рогачев. К 15.00 922-й и 916-й полки овладели опорным пунктом Большевик. В ночь на 23 февраля и днем полк в составе дивизии освободил деревни Гайдуковку, Лавы, Россошь, Малиновку, Тереховку, Новый шлях, Станьково, Новый Пахарь, Кокотово, Добрицу, Тесновое, Ровы, Синеморы, Хмелино, Румок, Малую Коноплицу и, выйдя на восточный берег реки Друть, захватил переправы. Наша батарея не успевала за стремительно продвигавшимся полком. Малосильные машины-полуторки застревали в снегу. Мы метались из деревни в деревню, отыскивая проезжие дороги, иногда отклоняясь от своего направления. Обозначенная на карте дорога обрывалась в той или иной деревне - дальше ни следа. Возвращались назад. 23 февраля утром мы въехали в деревню Тесновое. В деревне уже было много обозов, пехотных солдат. Вслед за нами в деревню въехали новые обозы, "студебеккеры" с прицепленными орудиями и расчетами в кузовах. Я, Якименко и Бобарыко зашли в ближайший дом. В нем было много солдат. Хозяйка, старушка-говорушка, вынула из топящейся печи чугун вареной картошки. На столе стояла большая чашка квашеной капусты. Солдаты брали капусту и картошку руками - ели. Брали капусту и мы - тогда она была для нас как деликатес. С улицы донесся треск пулеметов. Мы выскочили. Два "мессершмита" с бреющего полета обстреляли деревню и теперь, взмыв, делали разворот для нового захода. Обозы и машины хлынули из деревни. Дорога узкая, по сторонам глубокий снег, не обгонишь обозы, хотя и они ехали на рысях. В поле колонна подверглась налету семи истребителей. Батарейцы спрыгнули с машин, разбежались подальше, зарылись в снег. Самолеты безнаказанно расстреливали колонну с малой высоты. Батарея потерь не имела, а в обозах было убито много лошадей. Мы въехали в деревню Дедово. Тихо. Из труб домов клубился дым. На карте довольно жирной нитью изображена дорога от конца деревни через лес на деревню Озеране, куда нам и нужно было ехать. Но ее не было, был толстый слой ровного снега. "Не пробиться нам с нашими машинами, пусть "студебеккеры" проложат дорогу", - решили мы и прижали для маскировки машины к домам. Тут же на деревню налетело около двадцати "мессершмитов". Каждый из них нес по две бомбы; бросая их с небольшой высоты и довольно точно попадая в цель, они устроили над деревней своеобразную карусель. Полетели от домов солома, колья, бревна, несколько домов загорелось. Жители побежали через поле в лес. Наши батарейцы укрылись кто где. Мы с Колей Бобарыко очутились в доме, прижались к русской печи. С потолка полетели щепы от пробоин крупнокалиберных пуль. Самолеты улетели. Налет продолжался не более пяти минут. Шумело пламя разгорающихся домов, ржали раненые лошади, стонали раненые люди. У угла дома лежал Гавриил Гончарук. Бобарыко приподнял его за голову, положил себе на колени. Из его рта пенилась кровь. Умер Гончарук, не произнеся ни звука. Любимец батареи, весельчак. Теперь и мы, и подъехавшие обозные и артиллеристы лопатами, лыжами и руками разбрасывали снег, пробивая дорогу к лесу. А в лесу не лучше. Последовавший вскоре налет истребителей был направлен на лес. От вихря сбитого взрывами с ветвей деревьев снега, от падающих срубленных осколками сучьев и вершин стало ничего не видно. Наступил ад кромешный. Людей и лошадей поражали не только осколки взорвавшихся бомб, но и сучья и верхушки деревьев. Осколки близко разорвавшихся трех бомб изрешетили три наши машины, упали пятеро убитых и трое раненых батарейцев. В двух других машинах, буксовавших в снегу, лопнуло сцепление. Неспособная к передвижению батарея ночь, следующий день и еще ночь провела в этом лесу. В течение всего дня 24 февраля из района деревни Озеране доносились звуки боя, трижды нависали и пикировали фашистские штурмовики. Мы только издали все это видели. Хоть и рвалась душа ринуться в бой - помочь попавшим в беду нашим стрелковым подразделениям, мы ничего не могли поделать. В таком же положении, как и наша батарея, оказались батареи тяжелых минометов других полков, все батареи 790-го артполка. В ночь на 24 февраля полки дивизии форсировали реку Друть. На рассвете батальоны нашего полка во взаимодействии с левым соседом - 916-м полком решительной атакой захватили траншеи противника на восточной окраине южной половины деревни Озеране. Командир 922-го полка в нарушение плана наступления направил удар своих подразделений на центральную часть деревни, севернее ручья, вместо того чтобы стать правым соседом нашего полка на рубеже в южной части деревни. Удар его подразделений получился малосильный, им удалось захватить лишь окопы на восточной окраине деревни, перед крутым и высоким берегом. Озеране - большая деревня. Фашисты заранее превратили ее в мощный опорный пункт с разветвленной сетью траншей, ходов сообщения, дзотов и дотов. Враг перегруппировал части разбитой в боях 21-23 февраля 31-й пехотной дивизии в 82-й сводный батальон, ввел в бой свежие 446-й и 17-й пехотные полки, к утру 24 февраля подтянул 5-ю и частично 4-ю танковые дивизии, тяжелую артиллерию и минометные батареи и бросился в контратаку. Силами до трех батальонов при поддержке мощного огня артиллерии и минометов, десяти танков, шести самоходных орудий и трех бронетранспортеров враг направил свой удар на позиции 922-го стрелкового полка. При поддержке огнем из пулеметов и полевых орудий подразделений 918-го полка были отбиты шесть атак противника. В середине дня противник произвел три налета авиации, каждый численностью в двадцать семь самолетов. Одиннадцатой атакой подразделения 922-го полка были смяты и рассеяны. Были потеснены и батальоны 916-го полка. 25 февраля подразделения 918-го полка в полном взаимодействии с подразделениями 916-го полка отбили восемь атак противника, поддерживаемых мощными артналетами, танками "тигр", самоходными орудиями "фердинанд". Дважды по позициям обороняющихся были нанесены удары с воздуха. В 20.00 поредевшие подразделения заняли круговую оборону. 45, 57 и 76-миллиметровые орудия были размещены в боевых порядках пехоты для стрельбы прямой наводкой. На танкоопасных направлениях было расставлено 100 мин, заняли огневые позиции бронебойщики. Были организованы зоны неподвижного заградительного минометного огня. Утром 26 февраля противник совершил короткий, но мощный артналет по нашим окопам, затем огонь был перенесен на восточную окраину деревни. Два батальона пьяных эсэсовцев бросились в атаку, но, понеся потери до половины своего состава, откатились. С юга пошли в атаку танки. Они повели особо поражающий огонь из пулеметов и пушек, стреляя вдоль траншеи. Пять атак отбили обороняющиеся, редели их ряды. Шестой атакой из северной части деревни во много раз превосходящими силами траншеи наших подразделений были заняты. Оставшиеся последние двадцать человек сражались еще в течение часа и пали смертью героев. В боях за деревню Озеране наши воины проявили массовый героизм. Отдельные атаки противника отбивались в основном огнем гранат. Ворвавшихся в траншею фашистов уничтожали в рукопашных схватках. Бронебойщики вели огонь из противотанковых ружей по танкам и по пехоте. Батарея полковых пушек под командованием капитана Будася расстреливала врагов в упор, с расстояния 70-80 метров, а когда она была окружена, батарейцы на огневой позиции вели рукопашный бой. Все пали смертью храбрых, предварительно отправив на тот свет по два-три фашиста и более. Капитан Будась из пистолета убил трех фашистов и упал, изрешеченный автоматной очередью. Об этом рассказал единственный оставшийся в живых батареец. Он, будучи ранен в обе руки, упал, прикинулся мертвым, а когда фашисты добили раненых и отошли, уполз к своим. В трехдневных боях за деревню Озеране полки нашей дивизии уничтожили 2345 солдат и офицеров, подбили четыре танка, шесть бронетранспортеров, уничтожили много станковых и ручных пулеметов. Полки заняли оборону по восточному берегу реки Друть, но вскоре были отведены в ближайший тыл, в район деревень Румок-Слобода-Родомысль, для пополнения и подготовки к наступлению. Рубеж обороны перед деревней Озеране занял 181-й заградительный отряд, рубеж справа, Ректа-Хомичи, - 178-й заградительный отряд. Нашу батарею придали 178-му заградительному отряду для поддержки его своим огнем. С большим трудом пробились мы через глубокий снежный покров на огневую позицию в заданном районе. Это был невысокий холмик среди заросшей низкими соснами болотистой местности километрах в трех на восток от деревни Хомичи. Батарейцы приступили к оборудованию огневой позиции, мы с Бобарыко пошли знакомиться с нашими новыми "хозяевами" и с рубежом обороны. Наши связисты сзади тянули телефонный провод. Штаб отряда располагался в лесу, километрах в полутора от деревни Хомичи. По северному подножию невысокой сопки в ряд с востока на запад было построено 8-10 блиндажей, крайний - восточный - штабной. От него вправо два больших блиндажа. Командир отряда майор Никитин встретил нас с радостью. Представил нам начальника штаба капитана Гимадеева, старшего лейтенанта - командира роты, двух лейтенантов - командиров взводов и девушку, лейтенанта медицинской службы. Это был весь офицерский состав отряда. Майор рассказал нам, что в отряде 80 пограничников - теперь автоматчиков, - что все они молодые, сильные, хорошо научены владению всеми видами стрелкового оружия, что отряд имеет на вооружении, кроме автоматов, 26 ручных пулеметов. По нашему предложению майор повел нас на передовой рубеж. По хорошо натоптанным тропинкам мы шли сначала среди сосен, потом березовой рощей, перешли по набросанным лозам через ручей или незамерзшую топь, по окопу поднялись на сопку. Опоясанная кругом траншеей с многочисленными ходами сообщения, стрелковыми и пулеметными ячейками, двумя блиндажиками в восточном склоне, сопка представляла собой опорный пункт. Справа полтора километра, слева восемьсот метров болотистой местности никем не охранялись. Под крутым берегом сопки замерзшая, покрытая снегом река Друть. За ней - снежная равнина. Справа, на этой стороне реки, не просматривается через лес деревня Хомичи. Там враг. Река и снежная равнина справа уходят вдаль, на северо-запад. Вдали виден через реку мост. Левее моста видны дома деревни Ректа. Слева - деревня Озеране. Командир отряда указал нам на особо опасные пункты, откуда враг, вероятнее всего, может нападать. Мы произвели пристрелку трех целей, Бобарыко остался на НП, а я вернулся на батарею. В пути до штаба майор рассказал мне, что каждую ночь в наши тылы проникает немецкая разведка и опорный пункт подвергается нападению, оказываясь в окружении. Я спросил его: - А что же я на опорном пункте видел всего лишь четырех пулеметчиков? Майор мне ответил, что на ночь почти все отрядовцы уходят на опорный пункт, ночь не спят, а на день приходят к штабу, чтобы отдохнуть в своих блиндажах. В первую же ночь мы услышали доносившиеся от опорного пункта автоматно-пулеметную стрельбу и взрывы гранат. Бобарыко по телефону скомандовал: - Батарея, к бою! Мы произвели два-три залпа, как вдруг оборвалась связь. Командир отделения связи старшина Маковкин скомандовал: - Попов! Свирин! На порыв! Более часа шел бой на опорном пункте, а наша связь не работала. Меня охватила тревога, чувство наступившей беды. Я отобрал с собой десять батарейцев, и мы побежали вдоль провода. На снегу лежал убитый Свирин. Кругом снег примят множеством следов. Они тянулись в лес, на запад. Как пуля прострелила мой мозг: "Немцы обрезали провод! Засада! Свирина убили, а Попова утащили как "языка"!" Мы бросились что есть духу по следу в надежде догнать врагов и отбить своего товарища. Но поздно. Фашисты пересекли поле и скрылись в своих окопах. Нас встретил огонь станковых пулеметов, и мы вернулись. О случившемся чрезвычайном происшествии доложили в штаб полка. Очень скоро к нам приехали командир полка, командир взвода полковой разведки лейтенант Валентин Кургузов, командир разведроты дивизии, начальник отдела СМЕРШ капитан Медведовский. Было уже светло. Мы ходили на место происшествия, изучали следы. Все правильно - немцы захватили нашего "языка". Вставал вопрос о наказании Якименко, о смене места нашей огневой позиции. Впредь договорились на порывы не посылать, а вызывать огонь батареи условленными сигналами ракет. Отозвали от нас лейтенанта Кныша. Он был назначен командиром батареи полковых 76-миллиметровых пушек. Вместо него был прислан лейтенант Холернов Дмитрий Иосифович. Хороший парень. Страдал часто головной болью от раны в голову, полученной еще в 1941 году. В первых числах марта в лесу вблизи от деревни Румок состоялось партийное собрание полка. На собрании присутствовал заместитель командира дивизии по политчасти полковник Рожков. Долго стояли коммунисты склонив головы, отдавая дань памяти и чести павшим в боях товарищам, пока заместитель командира полка по политической части майор Сигов зачитывал длинный их список. В изложенном им докладе был дан анализ четырехдневных боев. Выступающие в прениях коммунисты смело и резко задавали докладчику вопросы: - Почему отстала артиллерия? Разве нельзя было подтянуть ее тягачами? Заснеженность земли надо было предвидеть! - Почему не было зенитного прикрытия и враг бомбил нас безнаказанно? - Почему командир 922-го полка сунулся в одиночку на центральную часть деревни, чем дал возможность разбить наши полки поодиночке? Наверное, думал отличиться? Вылили коммунисты начистоту боль своих душ, внесли много предложений, как лучше воевать впредь, как побеждать с малыми потерями. А потери наши были за три дня боев за деревню Озеране только убитыми восемьсот человек. Не знаю я, сыграло ли какую роль постановление того партийного собрания, только знаю, что были заменены командир дивизии и командиры полков. Командиром дивизии стал генерал-майор Абилов, командиром нашего полка - подполковник Иван Андреевич Иващенко. Текли дни оборонной жизни. Улучшалась, обустраивалась наша огневая позиция - мы обнесли батарею со всех сторон стенами из бревен и засыпали их землей на случай круговой обороны. Улучшили батарейцы и свои блиндажи. На наблюдательный пункт уходили то Якименко, то Бобарыко, то я. Рядом со штабным блиндажом отряда мы построили свой небольшой, но крепкий блиндажик, окружив его окопом. На опорном пункте мы хорошо оборудовали свой наблюдательный пункт. С рассвета дотемна просиживал я перед стереотрубой, изучая оборону противника, его огневые средства и поведение, и каждый день можно было увидеть все новое и новое. Вон часовой с винтовкой "на плечо" ходит взад-вперед по мосту. Выше, на берегу, блиндаж. Двое рубят около блиндажа дрова. Наблюдения следующих дней подтвердили: мост охраняют трое. Шесть солдат гуськом прошли по лесной тропинке в сторону деревни Хомичи. Что-то несут в руках. Сколько времени? Я все записывал в журнал наблюдений. Верховой проскакал из деревни Хомичи в деревню Ректу. Сколько времени? В последующие дни верховой проезжал в это же время. Ясно, связной с донесениями. Из района Подсёлы произвели пристрелку тяжелые орудия, до двух батарей. Из-за деревни Хомичи стреляют батальонные минометы. Их шесть - минометная рота. Из района деревни Ректы стреляет батарея 105-миллиметровых орудий. Днями и ночами я следил (это же делал каждый артиллерист) за этими батареями, уточнял и уточнял их место расположения, чертил схему целей, копию посылал в штаб полка. Там эти цели уточнялись сведениями пешей и воздушной разведки. Перед деревней Хомичи, в кустарниковой низине, немцы построили в рост человека земляную стену. На ней пулемет. "Стой, стой! - думаю. - Когда будет надо, мы тебя уничтожим вмиг!" С нетерпением мы всегда ждали безветренного, ясного дня. Вот уж в такой день многое увидишь, чего раньше не видел. Семь солдат ровно в то же время прошли по той же тропинке. Вглядываюсь, вглядываюсь в то место. Вижу головы многих фашистов, собирающихся с разных сторон в одно место. Что это значит? Кухня! Карту... Низинка. Вглядываюсь еще. Дымок виден! Нет, очень быстро исчезает. Пар! Точно кухня! Утром следующего дня батарея наведена на кухню по точно подготовленным данным. Минометы заряжены. Скопление наибольшее. "Батарея, пять мин, беглый огонь!" Позавтракали фашисты. Поднялось облако пара - кухня разбита. С нескольких направлений побежали к кухне солдаты с носилками. "Первому, одна мина, огонь!" До темноты не давали в том месте появляться врагам. В одно утро в середине марта я, со мной батарейцы Лошкарев, Косицын и Кожевников с группой человек в пятьдесят солдат из отряда вернулись с опорного пункта в свои блиндажи. Мы растопили печку. Я разделся до пояса и на улице умылся снегом. Видел, как солдаты отряда у кухни получали завтрак. Лошкарев принес котелки с завтраком и для нас. Мы не закончили завтракать, как услышали глухие гранатные взрывы. Я выскочил в окоп, глянул - на поверхности орудовали фашисты. Их много. И ни одного нашего. У крайнего блиндажа - бани стояла дном кверху металлическая бочка. На ней установлен пулемет. Он стрелял по выходам из блиндажей длинными очередями. На буграх - крышах блиндажей фашисты. Они через трубы печек опускали в блиндажи гранаты. Из-за сосен автоматчики вели огонь по дверям блиндажей. К дверям летели гранаты. У выхода из нашего блиндажа на бруствере стоял замаскированный наш ручной пулемет. Но направлен он был не в сторону блиндажей. Я сделал попытку переставить его. Шевельнулась маскировка - сосновые ветви, и в то же мгновение полетели срубленные пулями сучья, мое лицо посекло песком. В следующее мгновение я вытянул руку, за приклад стянул пулемет в окоп. Очереди фашистского пулемета разметывали песок бруствера. "Все пропало", - думал я. И как молния промелькнула в сознании моем вся моя прошлая жизнь, увиделись мать и отец, сестры и братья. Но вдруг немецкий пулемет замолк. Я выглянул. Пулеметчик, стоя на коленях около бочки, дергал затвор пулемета взад-вперед. Я понял: "Заедание!" Высунув свой пулемет, даже не поставив его на сошки, я нажал на гашетку. Я видел только врагов, они близко, в 20-30 метрах. Я хотел их убить всех. Водил стволом, как пожарным брандспойтом, стрелял не целясь. Душу резанула боль: я не увидел ни одного упавшего от моих пуль фашиста. Но они залегли - кто за блиндаж, кто за сосны. Наступило мгновение, которого оказалось достаточно, чтобы солдаты отряда пулей вылетели из блиндажей. Рослый парень в нательной рубашке и босой в один прыжок очутился около немца и нанес ему удар ножом. Немец, падая, дико заорал. Другой парень, тоже босой, вместо того чтобы бросить гранату во врагов, наотмашь ударил ею фашиста в висок. Тот начал падать, но ударом приклада был опрокинут в противоположную сторону. По лесу загремело сдобренное крепкими русскими словами "ура!". Теперь уже все отрядовцы били фашистов кто чем. И они начали отступать. Отстреливаясь из-за сосен, они убегали в лес, а сзади них гремело русское "ура!". Я знал просеку. Ее фашисты должны пересекать. Схватил пулемет и побежал на эту просеку. Гуськом фашисты лезли по глубокому снегу, проваливаясь и в болотистую грязь. Ногами я начал разбрасывать снег, чтобы поставить пулемет. Фашисты уходят, шедшие впереди уже свернули в лес. Прижав пулемет к бедру, я начал стрелять стоя. Шедшие сзади трое упали почти одновременно. В диске кончились патроны. Ко мне полз Лошкарев с тремя запасными дисками. Я быстро заменил диск, ударил очередью по ельнику, побежал к вражьей тропе. Сапог оставил в грязи фашист, дальше портянку. Брошена коробка с пулеметными лентами. С опаской обошел упавших - признаков жизни они не подавали. Пулемет брошен. Ко мне присоединились человек тридцать, преследовавших по следу. Мы бросились в погоню, ведя огонь в сторону уходящей тропы. Кровь на снегу, следы волочения - догнали, видимо, наши пули еще одного-двух фашистов. Распалились мы. Выскочили на опушку леса. Из окопов фашисты открыли по нам пулеметный огонь, ползком мы возвратились в лес. По пути обратно подобрали брошенные фашистами трофеи. Около штабного блиндажа лежали в ряд пятеро убитых немцев; прислонившись к соснам, на снегу сидели двое раненых. У нас была ранена лейтенант медицинской службы Мария Демьяненко. Она первая увидела фашистов. Пошла посмотреть, как готовится кухня к обеду. У котла, подвешенного на цепях между двух сосен и огороженного, как стеной, ельником, несколько солдат чистили картошку. Она увидела выходивших из леса немцев и крикнула: "Ребята, смотрите, сколько немцев ведут в плен!" Ребята посмотрели, все поняли и побежали в свои блиндажи. Побежала и Мария. Автоматная пуля разбила ей коленку. Она упала, но смогла заползти в блиндаж. Вот все наши потери. Вскоре к нам приехали командир дивизии и несколько штабных работников с переводчиком. Раненые рассказали, что в нападении на наш лагерь принимали участие две группы разведчиков, в одной группе - девятнадцать человек, в другой - восемнадцать. Назвали имена командиров, номер своей части. Их общая задача была - захватить двух солдат или одного офицера в качестве "языка". Они ночью подошли к нашему лагерю, залегли в снегу и ждали, когда русские позавтракают, начнут чистить оружие и готовиться к отдыху. Все правильно рассчитали. Только не рассчитали, что понесут потери и сами оставят нам двух "языков". Командир дивизии поблагодарил нас за отвагу. В тот же день по его приказу в подкрепление нам был прислан пулеметный взвод. Пулеметчики на вершине холма построили в непосредственной близости от нас большой блиндаж, окопали его траншеями, расставили пулеметы. Нам стало жить спокойнее. В то же время почти каждый вечер уходила на "работу" наша разведка. На опорный пункт приходили в сопровождении кого-либо из дивизионной разведки или из штаба полка 12-13 человек. Командовал разведкой лейтенант Валентин Кургузов. Это был парень лет двадцати двух, среднего роста, плотного телосложения, обладал хорошей физической силой, самообладанием и смекалкой, личной храбростью в сочетании с дерзостью. Все его подчиненные были ему под стать. Они оставляли в блиндажике на склоне сопки, иногда у нас на НП, гармонь, несколько фляжек спирта и растворялись в ночи. Иногда они уходили за "языком", иногда они не появлялись двое суток - смотря по тому, какое задание получили. Мы, оставшиеся в окопах, зорко смотрели и слушали, что будет происходить в стане врага, и если там вспыхивал автоматный и гранатный бой, то наша батарея всегда была наготове, чтобы своим огнем подавить огонь врага и дать возможность разведчикам отойти к своим. Возвращались они усталые, потные, возбужденные, выпивали по стакану спирта. Иногда "языка"-фашиста угощали: "На, пей, гад! Спасибо, что ты нам попался! И ты нам говори спасибо, теперь жив будешь!" В тыл уходили они с песнями под залихватскую гармонь. Кто слышал, тот знал: разведчики вернулись. Все теплее и теплее грело солнце. Его золотистые лучи лились на безмолвный, затаившийся окружающий мир. То тут, то там вздрогнет вершина ели или сосны, сверху донизу окутается она с шумом снежной пылью, шлепнутся в снег снежные комья. Ветки их, теперь зеленые, поднимутся, закачаются, освободившиеся от гнувшей их тяжести. Наступала весна. О ней первыми громко и возбужденно возвестили чайки, носившиеся над широко разлившейся рекой Друть. Опорный пункт и наш лагерь давно не подвергались нападениям противника ни ночью, ни днем - то ли мешали талые воды, то ли фашисты убедились в их бессмысленности. Все подступы к опорному пункту были сильно заминированы. По своей инициативе солдаты рядом с минными полями протянули тонкую проволоку, на ней укрепили консервные банки, которые при прикосновении к проволоке бренчали. Ночами мы стали замечать передвижение машин по мосту, хоть и ездили они при подфарниках. Видимо, дорога там стала плохой. Доложили об этом в штаб полка. Командир полка приказал разбить мост. Первая мина разорвалась перелетом, дальше блиндажа. Вторая ближе. Мы, стреляя по видимой цели, не придерживались правил артиллерийской стрельбы, а старались поразить цель как можно быстрее и меньшим количеством мин. Глаз был настолько наметан, что промахи были редкими. Грохнул в тылу третий выстрел. Над головой прошуршала мина. Бинокль у глаз. Ходивший, как всегда, по мосту часовой упал - и в то же мгновение полетели бревна моста от разрыва мины. Движение по мосту прекратилось. В один из вечеров, когда я был на батарее, меня позвал часовой Александр Озеров. Родом он из Калининской области, до войны работал на железной дороге, жил среди леса, в будке путеобходчика, был страстным и искусным охотником, и это сближало меня с ним. Я вышел из блиндажа. В разных местах выли волки. Из блиндажей вышли многие батарейцы. Одиночные волки начинали с лая-визга, сближаясь, переливчато выли, собирались в одно место и поднимали разноголосый, душераздирающий вой, от которого, хотя и много у нас оружия, поднималась шапка на голове. В последующие вечера мы заранее выходили из блиндажей, чтобы послушать эту дикую, угрюмо-тоскливую "музыку". "Вот ведь какое дело, - думал я тогда, - не охотятся люди на хищников. Некогда. Наоборот, оставляют люди в лесах и полях для них много пищи". А вскоре утрами и вечерами зазвенел лес. "Курлы-курлы-курлыллы, курлы-курлы-курлыллы", - токовали тетерева. Еще сильнее затосковала, заныла моя ретивая охотничья душа. Сходил одним утром с винтовкой, поглядел, послушал - душу отвел. Да какая охота, когда идет война! Май начался. Сошел снег. Спереди и сзади батареи болота покрыла талая вода. Появились комары. Их тучи. Батарейцы привязывали на проволоку консервные банки с дырами в боках, разжигали в них сосновые шишки, крутили их над головами, тем и спасались от комаров. Стали длинными дни. Делать нечего. Я ножом вырезал шахматные фигуры, из картона сделал шахматную доску, и, примостившись на пне, мы подолгу играли в шахматы с сержантом Филиппом Власовым. Потом подключились старший сержант Павел Баль, сержант Абрам Невидимов, наводчики Николай Былинкин и Василий Кульминский. Стали играть навылет. Сошла вода с заливных лугов за рекой, и они покрылись желтым ковром цветов, среди которых можно было увидеть в бинокль то тут, то там темно-зеленые кусты высокой травы, - там лежал труп убитого зимой нашего воина. То была ничейная полоса. Убрать и похоронить прах было невозможно. Чувствовали мы душой, что кругом буйствует весна. Днем жарко палило солнце. А у нас на огневой позиции никаких перемен: сосны лишь только снег сбросили со своих ветвей, но остались такими же; исчезла вода в болотах - обнажился коричневый мох. Грызет души здоровых мужчин тоска. На стволах елей и сосен появились вырезанные ножом имена: "Аня", "Надя", "Маша"... В один из дней мы пошли с Николаем Бобарыко в ближайший тыл, чтобы нарвать полевых цветов. Дошли до лугов, но все они были потравлены и помяты многочисленными табунами лошадей, принадлежавших воинским подразделениям. Нарезали по охапке березовых веток, поделились ими с батарейцами, утыкали ими стены блиндажей изнутри - и повеяло слегка весной. Операция "Багратион"Зимой 1944 года фашистская армия зарылась в землю, укрепилась в Белоруссии, западнее городов Гомель, Жлобин, Рогачев (на Минском направлении), веря в неприступность (которого по счету) "Восточного вала". Но лишенная всяких стратегических и тактических инициатив, обреченная, она могла только ждать новых ударов наших войск. А в ставке Верховного главнокомандования нашей армии уже разработан и утвержден план разгрома фашистских войск в Белоруссии, план операции под кодовым названием "Багратион". Этим планом предусматривалось окружение и уничтожение всей Минско-Бобруйской группировки войск противника, полное освобождение Белоруссии, освобождение польских земель до подступов к Варшаве и севернее - до подступов к границе Восточной Пруссии - всего в глубину до 700 километров.Укомплектованные личным составом и вооружением полки нашей дивизии в мае-июне усиленно занимались боевой подготовкой, практическим ведением наступательных боев в условиях впередилежащей местности, ведением прицельного огня из автоматов и ручных пулеметов с ходу, ведением огня из станковых пулеметов из цепи, преодолением проволочных заграждений, метанием гранат и рукопашным боем, ведением боя в лесу и болотистой местности. В тылу были построены 80-метровая плотина и штурмовые мостики, на которых воины учились штурмовать реку и болота. Для форсирования болот изготовлялись из лоз своеобразные лыжи. Занимались боевой подготовкой и сержанты, и офицеры. В конце мая нам было приказано оборудовать огневую позицию и наблюдательный пункт против южной окраины деревни Озеране, работы производить ночью, следы работ тщательно маскировать, с наблюдательного пункта днем и ночью вести тщательное наблюдение обороны противника. Мы оборудовали огневую позицию севернее деревни Румок, перед густой, как стена, березовой рощей. Ночами на огневую позицию были завезены и замаскированы три тысячи мин. Работая ночами, мы видели, что справа, метрах в 60, и позади, у опушки рощи, оборудовались огневые позиции для артиллерийских батарей, на которые завозились снаряды. На возвышенном берегу перед рекой в ряд с нашим строились и строились наблюдательные пункты командиров батарей, дивизионов и полков. Накапливалась артиллерия. Возвращавшиеся из тыла шоферы рассказывали, что они видели много танков, замаскированных в лесах. Нам стало ясно, что на нашем участке фронта готовится крупное наступление. В начале июня началась пристрелка батарей по целям. Чтобы скрыть от противника накопление артиллерии, батареи вели пристрелку в строго назначенный день и час из одного орудия не более трех снарядов на цель. Была осмотрена обувь у всего личного состава полков, подносившаяся заменена или отремонтирована, всем были выданы новые портянки. По два человека от каждого стрелкового взвода прошли курсы минеров. С наступлением темноты 29 июня наша батарея выехала на огневую позицию. Ожил до этого притаившийся лес: в сторону реки ехали другие батареи и множество повозок, приводилась в походное положение санитарная рота, машины везли бревна - детали заготовленного в тылу моста. Стрелковые батальоны нашего полка по двум штурмовым мостикам и на плотах форсировали реку и там растворялись в тиши темноты. Взводы боепитания переправляли и переправляли за реку стрелковые боеприпасы. Наши батарейцы быстро привели минометы в боевое положение, навели их на заданную цель и принялись протирать мины - удалять с них масло. Разговаривали мало, шепотом, курили в рукав, хотя и лишней была такая предосторожность. Не темна июньская ночь. Коротка. Тишина. Редко раздавалась со стороны реки короткая, ленивая трель запоздавшего соловья. Справа так же бесшумно, как и наша, заняла огневую позицию батарея 76-миллиметровых пушек. Сзади, у опушки рощи, разместилась батарея 122-миллиметровых пушек-гаубиц. Из штаба полка возвратился комбат Якименко. Он позвал нас, командиров взводов, и изложил полученный им боевой приказ, из которого следовало: прорыв обороны противника на рубеже Хомичи - Ректа (справа от нас в пяти километрах) приказано осуществить 238-му стрелковому полку 186-й стрелковой дивизии с задачей обойти с севера опорные пункты Хомичи и Ректа, выйти к озеру Крушиновка. Начало наступления в 2.00. Спустя 55 минут наш полк должен нанести главный удар по южной окраине деревни Озеране и продвигаться в направлении высот 147.8 и 149.0. Обмен с последующим соединением в районе озера Крушиновка с 238-м стрелковым полком, чем завершить окружение Озеранско-Ректовской группировки войск противника. 922-й полк, являясь нашим левым соседом, должен был нанести удары по восточным скатам высот 146.4 и 148.0. Поддерживать наступление будут вся артиллерия нашей дивизии, два дивизиона корпусной артиллерии, два дивизиона катюш и до восьмидесяти минометов разного калибра. С воздуха будут наноситься удары тысячью самолето-вылетами. На каждое орудие выделялось 120 снарядов. Артподготовка должна продолжаться два часа и пять минут. Сигнал начала артподготовки - залп катюш. Мы поговорили о перспективах предстоящего боя. Якименко обошел батарею, проверил боевую готовность и, простившись с нами и батарейцами, ушел на наблюдательный пункт. К этому времени оборона противника была тщательно изучена. Она состояла из мощных опорных пунктов: высота 146.4 - Озеране - Ректа - Хомичи, - соединенных общими траншеями с ходами сообщений через каждые 250-300 метров. Оборона состояла из трех оборонительных полос. Первая полоса состояла из трех траншей с ходами сообщений на глубину до полутора километров, с сетью дзотов. Перед первыми траншеями проволочное заграждение в три кола - сплошные минные поля. На удалении двух километров - вторая полоса обороны, вблизи от которой размещались командные пункты батальонов и полков и полковые резервы. Она состояла из двух траншей. Третья полоса, состоящая из двух траншей, проходила на север от озера Крушиновка. Наблюдением, пешей и воздушной разведкой, а также показаниями захваченных ранее "языков" было установлено, что противник имеет большую насыщенность переднего края автоматическими огневыми средствами, в тылах имеет девять артиллерийских батарей разного калибра, семь батарей минометов, десять танков "тигр", два самоходных орудия "фердинанд" и до пятнадцати бронетранспортеров. Были известны также все стрелковые части и подразделения, которые также представляли внушительную силу. Отдав расчетам нужные приказания, мы с Бобарыко ходили по огневой взад-вперед. Мы знали мощь немецкой обороны и насыщенность ее огневыми средствами. Я думал: "Трудно будет, ох трудно будет прорвать оборону. Многие-многие увидят рассвет сегодняшнего дня в последний раз. А может быть, и я живу последние часы?" Проплывают в памяти эпизоды довоенной жизни: родная деревня, милые сердцу луга, леса, речка. Встают образы матери, отца, сестер, братьев. Следующий за мной брат, Борис, тоже на войне. Жив ли? Не знаю. Побрели на батарею к соседям. Старший лейтенант, как и мы, ходит взад-вперед, так же батарейцы протирают снаряды, укладывая их рядами на брезент вблизи от орудий. Мы поздоровались. Выяснили, кто откуда родом. Закурили. Я говорю: - Как, друг, дадим? - Дадим! - ответил он. Вижу, далеко где-то он со своими думами. Посидели там. Вернулись. Батарейцы уж по 45-50 мин разложили на брезент около каждого миномета. Лежат рядами, блестят направляющими кольцами. Вглядываюсь в лица батарейцев: суровые, задумчивые, тоже, наверно, мысленно в своих родных краях, среди близких и родных. Ровно в 2.00 справа, далеко, поверх леса вспыхнули и заполыхали десятки голубых молний. А левее - в обороне противника - заплясали красные брызги взрывов снарядов и мин. Канонада и взрывы слились в общий громовой вой. Заволновались батарейцы. Наводчики прильнули к окулярам прицелов. Заряжающие поднесли ближе две-три мины. Через пятнадцать минут канонада смолкла. Теперь затрещали пулеметы, захлопали легкие полевые орудия справа. Это 178-й и 181-й заградительные отряды на рубеже Ректа - Озеране открыли отвлекающий огонь. К концу третьего часа нам стало известно, что справа оборона противника прорвана. Рассвело. Голубое небо и безветренная погода сулили ясный, солнечный день. Коротко прощелкал соловей. А я подумал, как он ошибется, приняв наши первые залпы за грозу. Раздалась команда: "Зарядить!" и зазвенели металлом орудийные замки, зашипели опущенные в стволы мины. Над березовой рощей, над нашими головами зашуршало, как осиновая роща при ветре. Это залп катюш. "Огонь!" Ударило по ушам. Дрогнула и задрожала земля. Орудийные выстрелы слились в единый громовой гул. Моей команды расчеты не слышат, но я кричу, одновременно пальцами показывая, сколько мин стрелять. Заполыхали брызгами земли и дымом взрывы снарядов врага. Они рвутся кругом, рядом. "Только бы в лоб не попал! Только бы не разорвался у ног! - сверлит в мозгу. - Стой, командир! Стой твердо, не гнись! На тебя смотрят подчиненные". Упал заряжающий Горовой. Перед третьим минометом снаряд разорвался на бруствере, и лег, сраженный, весь расчет. Вышедших из строя заменили номера других расчетов. Я подскакиваю к одному миномету, к другому, проверяю точность наводки. Лица у батарейцев окаменевшие, работают четко, молча. Молодцы наводчики Аргуткин, Былинкин, Заикин. Из-за рощи выглянуло солнце. Сквозь дым, пыль и летающую в воздухе высушенную и вырванную выстрелами орудий траву оно было багрово-грязное. Меньше стало рваться вражеских снарядов. Мне понятно: наши батареи задавили своим огнем батареи противника. Теперь меня беспокоит, выдержат ли артиллеристы нужный ритм стрельбы. Ведь 120 снарядов можно расстрелять за 20-30 минут. Нельзя прекратить, даже ослабить огонь перед атакой: может ожить огневая точка врага, а через 3-5 минут еще две-три, и тогда беда - упадут лишние солдаты, а то и вовсе захлебнется атака. Нет! Канонада не ослабевает. Хорошо! Заканчивался второй час нашей артподготовки. Ее звуки поглотил другой, потрясший воздух и землю, - из-за рощи на малой высоте полетели одна за другой эскадрильи наших штурмовиков. А в обороне врага заухали взрывы их бомб, застрекотали их пулеметы. Высоко в небе полетели волна за волной наши двухмоторные бомбардировщики. Но вот взметнулись красные ракеты. 1-й и 2-й батальоны нашего полка пошли в атаку. А спустя 15-20 минут - новые сигнальные ракеты: первая линия окопов взята. Артиллерия перенесла огонь по второй линии окопов. Пехота продвигалась вслед за валом артиллерийского огня. Оставшиеся группы фашистов уничтожались гранатами и в рукопашных схватках. Введенный в бой 3-й стрелковый батальон нашего полка на левом фланге ворвался в лес юго-западнее отметки 147.8 и повел бой за очищение леса от противника фронтом на север. На подступах к южному берегу речки Зазерье полк встретил сильное огневое сопротивление и вынужден был закрепиться. Введенный в бой 916-й стрелковый полк в стыке между 918-м и 922-м полками перерезал дороги Озеране - Великая Ляда и Озеране - Зазерье, чем завершил окружение Ректовско-Озераньской группировки. Замолкла наша артиллерия - теперь бой проходил вне видимости. Артиллерист не имеет права во встречном бою вести огонь, если он не видит поле боя: в лучшем случае будешь стрелять не по цели, в худшем - по своим. Только отдельными редкими залпами тяжелые орудия били куда-то в тыл. Мы отдали нашей батарее команду "Отбой!", в походном положении остановились вблизи реки. Комбат Якименко где-то впереди, команды менять огневую позицию нет. Вышли из наблюдательных пунктов артиллеристы, стоят кучками. Мы с Колей Бобарыко смотрим вперед. За деревней, за полем, где виднеются редкие сосны, беспрерывно взвиваются, описывая дугу, ракеты: пехота просит огня, указывает ракетами цели. Забота и тревога, дух отваги и решимости овладел и мною; пехота, многострадальная пехота дерется одна, принимая на себя всю силу, все огневые средства врага. Надо ей помогать. Немедленно. Те же чувства овладели и Николаем Бобарыко, и мы приняли решение ехать вперед. Наши машины первыми проехали по белым щепам моста (он был построен во время артподготовки). Как назло, встречающиеся на лугу болотца объезжать можно было только справа. И мы все ближе и ближе подавались к северной части деревни Озеране, расположенной на возвышенности. Вдруг засвистели пули, а в деревне застрекотали пулеметы. Мы не знали, что эта часть деревни еще обороняется противником. По команде батарейцы спрыгнули с машин и, рассыпавшись, начали отходить назад. Машины развернулись и тоже поехали назад. То ли не желая услышать насмешек от артиллеристов там, за рекой: "Что, сунулись!" - то ли от желания скорее открыть огонь, мы за реку не уехали, а развернули батарею на лугу, выбрав место посуше. Связисты потянули вперед провод, батарейцы успели выкопать ямки-укрытия. Окрестность огласилась мощным "иии, иии...", а из-за белого строения, что в деревне, поднялась туча серого дыма. Я понял, по нам выпущены реактивные снаряды. Я знал это оружие: дальность полета два километра, вес 100 килограммов, обладало оно мощной разрушительной силой и взрывной волной, способной на расстоянии 50-60 метров вырвать у человека глаза и даже живот. "По укрытиям!" - прокричал я во все горло. И в то же мгновение недолетом рванули два взрыва. Тугая, горячая волна ударила мне в спину. Около глаз мелькнули трава, небо, опять трава. Бобарыко уже отдал команду "Отбой!". Батарейцы, торопясь, погрузили в машины минометы. И только они отъехали, а батарейцы, рассыпавшись, отбежали на 100-120 метров, как на том месте, где стояли минометы, разорвались два реактивных снаряда и луг начали кромсать взрывы 105-миллиметровых снарядов. Видимо, огонь батареи был вызван по рации. К нашему счастью, мы потерь не имели, вернулись за реку, развернули два миномета и дали огневой налет по реактивной установке. С наступлением темноты противник при поддержке сильного артиллерийско-минометного огня ротой автоматчиков предпринял одну за другой две контратаки на позиции 1-го стрелкового батальона из района кладбища, но понес потери и успеха не имел. Всю ночь за реку шли наши танки и самоходные орудия. На рассвете наша батарея по следам танков выехала за деревню (от нее не осталось не только печных труб, но и печей) и, заняв огневую позицию, приготовилась к бою. И вовремя. Противник за ночь подтянул свежие части 134-й пехотной дивизии, 130-й пехотный полк 45-й пехотной дивизии, при поддержке до 15 танков и самоходных орудий и сильного артиллерийско-минометного огня из района кладбища перешел в контрнаступление. Единственная наша батарея, успевшая занять боевое положение, метко разила врага, уничтожая его живую силу и огневые средства. Наши машины двумя рейсами успели подвезти около тысячи мин, и мы стреляли с полной нагрузкой. Снаряды "фердинанда" рвались на огневой позиции, но ни один расчет не прекратил огня ни на минуту. Раскалились стволы минометов. Но подключались и подключались все новые и новые наши батареи. Огонь стал ураганным. До половины дня шел бой. Шесть атак отбил полк. И враг перестал атаковать. А во второй половине дня наш полк перешел в наступление. Обходным маневром овладел деревней Зазерье, Узкий, а к 20.00 передовыми частями вышел к реке Добрице, захватив плацдарм в районе деревни Осовник. Таким образом, за два дня боев оборона врага была прорвана на глубину 12 километров. Противник ввел в бой резервы: 727-й пехотный полк и 707-ю охранную дивизию. Громя эти резервы, полк к 16.00 27 июня перерезал шоссе Быхово - Осиповичи. Двинулась на запад наша армия. Колонне машин, орудий на дороге не видно конца. В лесу, на отрезке булыжной дороги, приняв влево, с заглушенными двигателями, настороженно стояло десятка два наших танков Т-34. Далее, в редком осиннике и березняке, окаймлявших большой луг, то тут, то там стояло 12 подбитых или сгоревших танков Т-34. Похоже, здесь был танковый бой. Объезжая озеро Крушиновка слева, колонна встретила серьезное препятствие - низменная топь, измятая техникой, превратилась в непролазную грязь. В середине ее стояла брошенная врагом пушка. Около нее в грязи было разбросано сотни две снарядов. Тягачи поочередно перетаскивали через грязь машины и орудия. Медленно шло дело. Мы с Бобарыко прикинули - наша очередь подойдет часа через два. Пошли и выкупались в озере. Дальше дорога была сухая. Мы долго ехали полевым большаком, проехали несколько деревень. Перед закатом солнца выехали на шоссе Быхово - Осиповичи. В мелколесье по обе стороны шоссе расположились стрелковые батальоны. Воины ужинали. Комбата Якименко вызвали в штаб полка. А когда он вернулся, то сообщил, что он, Бобарыко и я за бои по прорыву обороны представлены к наградам. Спустя некоторое время Бобарыко и мне были вручены ордена Красной Звезды, Якименко - орден Александра Невского. Якименко сообщил также, что он отозван из батареи и назначен на должность начальника артиллерии полка. Командиром батареи был назначен Бобарыко Николай Никитович. Я ощутил некоторое осиротение. Якименко без малого год с нами жил, вместе с нами воевал, был хорошим старшим товарищем, уравновешенным и умным командиром. Утром мы простились, он ушел исполнять свои новые служебные обязанности. Но долго тосковать не пришлось. Батарея получила задание двигаться по лесным дорогам и болотистым просекам. Кто-то из батарейцев обнаружил за кустами брошенную немецкую автомашину. Мы с Бобарыко пошли посмотреть ее. Огромная, на трех скатах, по бокам кузова укреплены широкие, но сравнительно легкие гусеницы. Наши шоферы недолго возились с ней: завели, поупражнялись ставить и закреплять на задних скатах гусеницы. Мы обратили эту машину в свое пользование и были очень рады находке: на нее погрузили мин столько, сколько могли увезти пять наших полуторок. Продвигались очень медленно. Встречались заболоченные участки пути. Тогда батарейцы валили деревья справа и слева - мостили дорогу. Иногда машина, продавив зыбкую почву, садилась на кузов. Тогда шоферы поддомкрачивали ее выше уровня грязи, а батарейцы подводили под нее настил. Кстати пришлась трофейная машина. Она буксировала другие машины там, где им было не проехать. То слева, то справа вспыхивали танковые бои - это фашисты, прикрывая отступление своей армии, оставляли на дорогах танковые заслоны. Но мы, мокрые и грязные, двое суток продвигались вперед без передышки и сна. Во второй половине дня 29 июня батарея выехала из леса. Нас облили нежаркие лучи солнца. Малонаезженная, но сухая дорога рассекала зеленый луг. Впереди - деревня Забродье. На окраине деревни большая толпа народу. Нам навстречу вышел сухощавый, седой старик. В руках у него была палка, на верхнем конце укреплена красная тряпица. Машины остановились. Старик со слезами на глазах прижал к своей сухой груди Бобарыко, затем меня, Митю Холерного, по очереди многих батарейцев и беспрерывно шептал: - Сынки наши, пришли! Женщины со слезами радости обнимали нас, целовали. Старик, поклонившись Бобарыко, произнес: - Не побрезгуйте нашим хлебом-солью. За толпой стояли три деревенских стола, на каждом - небольшой бочонок, крупные куски хлеба, мяса, кружки. В бочонках был самогон. Бобарыко спросил меня и Холерного: - Разрешим? Мы ответили: - Конечно! По кружке! Не опьянеют батарейцы! Да и обидеть людей нельзя! И Бобарыко разрешил: - Только по одной! Батарейцы по очереди подходили к столам, выпивали кружку самогона, брали кусок хлеба, мяса и отходили. А когда все угостились, последовала команда: "По машинам!" С разных направлений из леса в деревню заезжали машины, орудия, танки. Улица деревни так заполнилась боевой техникой, что пройти пешеходу можно было только боком. Я увидел, что в мою сторону пробирается девушка. В одной руке она держала кружку, в другой - кусок мяса. Она подошла ко мне, протянула кружку: - Выпей, командир! Выпей за мое счастье! Я сегодня первый раз в жизни счастливая! Девушке было 17-18 лет. На ее плечи спадали прямые русые волосы. На бледном, худощавом лице два ключа-родничка глаз, бьющих голубой влагой. Неглаженая белая кофточка и черная юбочка ей малы. Я проникся горячей, нежной братской любовью к ней. "Милая! Мы хорошо наслышаны, как тебе и всем молодым и красивым трудно было жить. Как прятали от врагов вы свою красоту. Как умышленно грязнили свое лицо и одевались в лохмотья. Как придумывали для себя разные заразные болезни. Кофточка-то давно была сшита, лежала в сундучке, а ты выросла из нее", - думал я, молча глядя на нее. Я в те минуты был очень счастливый человек. - Нельзя, - говорю, - милая, мне пить. Она, не задумываясь, отлила из кружки половину на землю: - Хоть немного! Хоть глоток! Я выпил. К этому времени разведкой было установлено, что через реку Березину в районе деревни Перевоз переправляется паромом крупное скопление войск противника. Рота 1-го батальона под командованием лейтенанта Джумаголеева захватила деревню Бродец, но силами противника, оставленными для прикрытия переправы, была контратакована и выбита из деревни. Командир полка подполковник Иващенко принял смелое, даже дерзкое решение. Он приказал танкисту майору Казаку, под командой которого было пять самоходных орудий и несколько танков, с десантами автоматчиков на борту вырваться к переправе, дать вверх сигнал ракетой, по которому будет произведен короткий, но мощный артналет по переправе, огнем и гусеницами разгромить врага и захватить переправу. Деревня опустела, батарейцы выехали на огневые позиции. Вскоре взвилась красная ракета. Все орудия и минометы открыли беглый огонь. Мы подъехали к переправе. На лугу стояло не менее тысячи повозок, около сотни автомашин, нагруженных военным снаряжением, десятки орудий разного калибра. Очевидцы рассказали, что фашисты бросались в реку кто в одежде, кто без нее, что многие утонули, многие были расстреляны в воде. Их паром, способный переправить не более четырех машин за один рейс, с помощью стальных тросов перетягивался тягачами с обоих берегов. Противник оставил паром на том берегу. Старший лейтенант Ледовский, ефрейтор Хрыков и рядовой Авдеенко под пулеметно-минометным огнем переплыли реку, перетянули трос, и с помощью брошенных тягачей автоматчики и танки были переправлены на тот берег. Высокий западный берег реки с мощной оборонительной системой оставшиеся в живых фашисты не успели занять. Теперь на лугу образовалось огромное скопление наших войск. Мы увидели: офицер размахивал красным флажком вокруг головы. Это уставная команда: "Командиры, ко мне!" Мы с Бобарыко побежали. Незнакомый мне генерал-майор приказал: - Через час чтобы не было на этом берегу ни одного орудия, ни одной машины и даже солдата! Строить плоты! На плоты разобрать нежилые строения в ближайших деревнях! С помощью телефонного кабеля и гвоздей наши батарейцы соорудили на берегу четырехслойный плот из сухих бревен от разобранных сараев. Осторожно на него въехала машина. Ничего, держит. Я переправился с первым рейсом. В полную нагрузку работал паром. Несколько плотов плыли через реку. Кто-то решил, нечего переправлять лошадей, сами переплывут. И начал загонять лошадей в реку. Но, доплыв до середины реки, лошади начали тонуть. Одна лошадь была уже близко от берега, я тянул руку, чтобы ухватить ее за уздечку. Но вижу: заднюю ее ногу опутала темная тонкая паутина. - Спираль Бруно! Спираль Бруно! [1] - заорал я во все горло. - Прекратите пускать лошадей! Утонуло около двадцати лошадей. В ночь на 30 июня полк форсировал реку Березину и сразу начал преследование отступающего противника. Дивизия получила приказ перерезать шоссе Могилев - Минск. Полк в составе дивизии, преодолевая сопротивление разрозненных групп, освободил населенные пункты Перевоз, Михалево, Винорово, Божино, Едмино, Стефаново, Новая Жабиховка, Гриница, Негокичи, колхоз имени Буденного, Поплавы. Шоссейная дорога была перерезана нашим полком в районе Новомартьяновка - Поплавы, 916-м полком - в районе деревни Ведрицы. Однако сильной контратакой при поддержке шести средних танков и сильного артиллерийско-минометного огня враг опрокинул наши подразделения и занял оборону вдоль шоссе. Храбро дрались воины 1-го стрелкового батальона под командованием капитана Приступова. Накопив силы, противник снова бросился в контратаку. Завязался жестокий бой, в ходе которого контратака была отбита, противник понес большие потери в живой силе, подбиты два танка. С утра 1 июля враг возобновил атаки. Он прямо с дороги снимал отступающие части и бросал их в бой, но нес потери и успеха не имел. 2 июля с рассветом противник усиленным батальоном при поддержке танков и сильного артиллерийского огня шести батарей бросился в атаку. Начался жестокий, кровопролитный бой, в разных местах переходящий в рукопашные схватки. Мужественно сражались воины 2-го батальона под командованием капитана Маркина и 3-го батальона под командованием капитана Матяжа. Но поредевшие их ряды фашисты начали теснить. Подоспевшая группа в сто человек белорусских партизан включилась в бой, и с ее помощью положение было восстановлено. В девятом часу противник снова предпринял атаку, затем другую. Обе они были успешно отбиты с большими для врага потерями. С наступлением темноты полк получил приказ на 35-километровый марш. Весь маршрут от переправы наша батарея не развертывалась в боевое положение. До шоссе, судя по карте, оставалось около двух километров. Стали слышны звуки боя. Мы остановились под крутым взлобком. Я и Бобарыко выскочили на его гребень. До неба поднималась туча пыли и дыма. По шоссе, по обе стороны его лилась на запад, в сторону Бобруйска, лавина вражеских войск. Лошади на галопах, поток машин, по сторонам дороги по ржаному полю бежали толпы пехоты. Над всей этой огромной массой неорганизованной армии носились наши штурмовики, расстреливая и бомбя с низкой высоты. Бобарыко отдал команду: - Батарея, к бою! Мы не знали рубежи стрелковых батальонов, которые обязаны поддерживать своим огнем, но мы твердо знали и душой чувствовали: бить врага всюду, где его увидишь, бить жестоко и нещадно. Из-за полуразрушенного, явно нежилого домика, что стоял метрах в тридцати справа от нас, на опушке кустарника, выбежали трое немцев с автоматами в руках, без головных уборов, с засученными по локоть рукавами. В мгновение я разглядел их потные лица и полные ужаса глаза. На бегу, полуобернувшись, они все трое выпустили по нам автоматные очереди. Мы успели упасть. На меня легли стебли ржи, скошенной пулями. Когда мы вскочили, фашисты были уже далеко, из ржи были видны лишь их головы. Мы расстреляли в них по обойме из пистолетов. Вероятно, промахнулись. После спешной пристрелки наши мины стали рваться на дороге, по ее сторонам, в гуще лавины. Вспыхнула одна, еще две автомашины. Батарейцы работают четко. Мин у нас много. За короткое время на дороге образовалось сплошное пожарище - горели восемнадцать машин. Видимо, эта огненная "пробка" заставила колонну повернуть вспять, в сторону Могилева. Но прошло не более тридцати минут, как она снова появилась на дороге. Возвратились наши разведчики Михаил Кожевников и Алексей Косицын. Они указали приблизительные рубежи наших батальонов, которые были гораздо правее, сообщили, что батальоны ведут тяжелый бой, передали приказ командира полка, чтобы батарея немедленно поддерживала батальоны своим огнем. Бобарыко, Кожевников и Косицын ушли. Вслед за ними связисты потянули связь. Сквозь грохот боя я различал частые, тяжелые стуки справа - хорошо стреляла чья-то батарея пушек-гаубиц. До вечера мы вели огонь, то прерывались, то переходили на беглый. Танки спихнули в кюветы догоравшие автомашины, фашистская колонна под обстрелом с воздуха и с земли уходила на запад. Всю ночь батарейцы не спали, готовились к бою, улучшали огневую позицию, одновременно были готовы в любую секунду открыть огонь. С рассветом начался бой, и мы вели то беглый, то методический огонь с этой же позиции. Во второй половине дня к нам с горы скатился пожилой, небритый, одетый в лохмотья, весь в поту мужчина. Он кричал: - Командир! Командир! Я подошел к нему. - Я знаю, где стоят немецкие пушки! Я прибежал оттуда! Мы с ним поднялись на взлобок. - Видишь за дорогой деревню? - Я смотрел в бинокль. - Это деревня Калинино. Видишь, справа тополя? Поправее, в кустарнике, пушки. Много, гады, стреляют! Во время боя, когда кругом грохот и окрестность вся в дыму и пыли, не скоро найдешь батарею врага. А тут - вот она. Как спички пыхают ее выстрелы. Я подбежал к телефону, взял трубку: - Коля, вижу батарею! Стреляет бешено. Разреши, мы разнесем ее в прах! Комбат разрешил. Я быстро подготовил данные для стрельбы. После нескольких пристрелочных мин скомандовал: - Батарея, десять мин, беглый - огонь! Шестьдесят мин в воздухе. Бинокль у глаз. "Хорошо! Хорошо! Отлично!" Поднялся над кустарником серый дым. Батарея больше не стреляла. 2 июля, чуть только рассвело, по батарее раздалась команда: "Батарея, к бою!" Опять начался бой. Опять гремела канонада. Судя по командам Бобарыко на ведение беглого огня, по тому, как он дважды уменьшал прицел, я понимал: наши отступают. Но примерно через час бой начал стихать. Батарейцы, сидя около минометов, завтракали. Еще немного стреляли около 9.00. В сумерки прискакал связной полка: - Приказ командира полка - немедленно сняться и следовать по маршруту... - Я нанес на карту маршрут. - К утру быть в этом пункте... - Я отметил на карте. - Здесь не оставлять ни боеприпасов и никаких часовых. Вскоре пришли с наблюдательного пункта Бобарыко, разведчики, связисты смотали связь. Мы просмотрели еще раз маршрут. Около 40 километров. Все лесом. Трудно. Ночью. Местность незнакомая. Медленно ехали лесной просекой. Машины объезжали высокие пни и переезжали низкие. Часто останавливались, сверяли маршрут. Еще было темно, когда мы приехали в назначенный пункт, на перекресток дорог Могилев - Бобруйск - Минск. Остановились около полосы искусственных насаждений сосны. Оставив часовых, батарейцы повалились под машины спать. Я проснулся, когда ярко светило довольно высоко поднявшееся солнце. На согнувшейся над лицом траве переливались разноцветьем капельки росы. Несколько батарейцев с гамом толкали с горы немецкую малолитражную машину, пытаясь ее завести. Видно несколько деревень. Из печных труб тянулся дымок. Несколько солдат возвращалось из деревни с полными котелками молока. В полукилометре от нас, посреди поля, в походном положении стояли артиллерийские части, много машин, несколько танков. Тишина. Хорошо. Когда я встал, то увидел, что в тылу в тучах дыма летали наши ИЛы. Видно было, как они делали боевые развороты, заходы, уходили в пике, а под их крыльями мерцали огоньки. Я подошел к Бобарыко: - Коль, что такое? Ведь мы там были ночью. Он тоже был в недоумении. Я побежал к дороге. Проходил незнакомый мне стрелковый батальон. Вдруг из тыла полетели снаряды и начали рваться вблизи. Раздалась команда: "Батальон, к бою!" Солдаты вмиг рассыпались по кюветам, правее - по ржаному полю, свое оружие направили в тыл. У меня еще большее недоумение. Над полем низко закружил самолет У-2 и сел. Из него вышел человек и замахал красным флажком над головой. - Сбегай. Меня вызывают в штаб, - сказал мне Коля. К самолету бежали офицеры-артиллеристы, танкисты. У самолета стоял капитан. Не дождавшись подбегавших, он громко проговорил: - Товарищи! Я связной штаба фронта! Я по приказу товарища Рокоссовского... Вперед вышел полковник артиллерии: - Ваши документы? Я не расслышал слов, какими обменялись полковник и капитан, только увидел, как полковник слегка козырнул и отошел. - Товарищи! Вся немецкая армия в нашем тылу. Сохраняйте спокойствие. Ваша задача - двигаться вперед и бить врага не впереди, а сзади себя. Не дайте противнику вырваться! Не оставляйте боевую технику, оружие, боеприпасы, продовольствие и бензин! Константин Константинович благодарит вас за мужество и боевые подвиги, желает вам боевых успехов и здоровья! К батарее я бежал не чуя земли. Голову заполнили горячие мысли, душу - отвага. Вскоре пришел Бобарыко. Я рассказал ему услышанное. Он протянул мне карту: - Вот приказ! Марш! Мы прикинули - более чем на 40 километров. - А на чем ехать, Коля? Бензина в машинах мало, - сказал я. Позвали шоферов. Бензина в машинах было не более как на 15 километров пути. "Что делать? Как быть?" - думали мы. Полк уже снялся и ушел вперед. Почти в это же время на батарею прибежал ответственный за горюче-смазочные материалы полка лейтенант Петр Юшков: - Бобарыко! Давай машину! Я захватил 25 бочек немецкого бензина! Мы быстро разгрузили одну машину, Юшков в кабине, я и рядовой Михаил Куликов в кузове, поехали. Переехали шоссе, изготовившиеся к бою пехотинцы на нас закричали: - Куда претесь? Мы свернули и поехали около ржаного поля в сторону деревни совхоза имени Калинина. Проехали по ровному, справа с редкими низкорослыми кустами лугу с километр. Навстречу нам бежали четверо. Все вспотевшие, запыхавшиеся, с перепуганными лицами. Они еще издали подавали нам знаки остановиться. Среди них я узнал сержанта из батареи 790-го артполка. - В чем дело? - спросил я. - Разворачивайтесь! Деревню заняли немцы! - Как заняли деревню? Я же там был час тому назад, - сказал Юшков. - Только что заняли! - Там же располагался 790-й артполк! - говорит Юшков. - Полк выехал. В моем расчете не завелась машина. Комбат приказал расстрелять снаряды и убежать. Мы били фашистов в упор! Расстреляли все снаряды! Я вскочил в кузов, встал ногами на кабину. В бинокль поверх кустов хорошо видна деревня. До нее около полутора километров. Улицы ее кишмя кишели людьми, подводами, машинами, а с восточной окраины в нее вливалась бесконечная, в несколько рядов, колонна отступающей немецкой армии. Лошади на галопах, машины их обгоняют. - Где стоит ваша машина? - спросил я сержанта. - Смотрите! Посреди деревни кирпичный сарай. За ним. Действительно, я увидел кирпичный сарай и около него автомашину. - А где пушка? - Против сарая, между домами. И пушку увидел. - Увезли ли бочки с бензином? - спросил Юшков. - Нет, не успели! Они так неожиданно напали со всех сторон! Теперь мне хорошо видно, как огромная толпа, черная шевелящаяся лавина выкатилась из вспыхнувшей огнем деревни и направилась в нашу сторону. - Садитесь! Машина развернулась. Мы поехали назад, теперь уже чистым зеленым лугом, въехали на крутую гору и заехали в деревню. Около крайнего дома в яблоневом саду я увидел старшего лейтенанта Михаила Сафронова. Я знал его по военному училищу, на фронте мы сдружились, хотя и редко встречались. Он командовал батареей 922-го полка. Он полулежал на земле. Около него сидели две девушки. Кажется, они ели яблоки. Я слышал девичий смех. - Миша! - я выпрыгнул из кузова, даже забыл поздороваться. - Ты смотри, что творится! Немцы прут! Мы посмотрели в бинокли. - Валодь, - так он произносил мое имя, - что будем делать? - Бить будем! - говорю. - Где батарея? Разворачивай! Машины с минометами были вблизи, около домов. Миша приказал развернуть первый взвод - два миномета. - Что не все, Миша? - спросил я. - Валодь, мин мало. Я приказал Куликову: - Быстро на батарею! Передай комбату, что я прошу развернуть два миномета (у нас тоже было мало мин) и дать мне сюда связь! Машина уехала. Мы с Мишей залезли на соломенную крышу дома. Бывает, в кино увидишь лавину наступающих войск, как-то рассредоточенных, в порыве. Это же густая, неуправляемая, в десятки тысяч обезумевших от страха людей толпа. Мины рвались в ее гуще. Миша отдавал команды скупые: экономил мины. Кончились кустарники, толпа вывалилась на чистый луг. От взрыва мин оставались пустые пятна. Но толпа прет. Притянули и мне связь. Теперь стреляло четыре миномета. Лавина уже близко, примерно в километре. Засвистели пули, они начали прошивать солому, крыши. Мы спустились и корректировали огонь из-за угла дома. "Не удержать нам", - подсказывало сознание. Не въехала - влетела батарея 76-миллиметровых полуавтоматических пушек. Машины с прицепленными орудиями развернулись за огородами, на лугу. А через минуту-две пушки открыли ураганный огонь, стреляя прямой наводкой. Разрывы их снарядов рвали луг, косили людей, образовали огненный заслон. И толпа повернула назад, затем шарахнулась вправо, но и там ее встретила огнем такая же батарея. Тогда она покатилась назад, в горящую деревню. В телефонной трубке я услышал: "Немедленно на батарею! Сматывайте связь!" И тишина. Аппарат отключился. Я бежал полем и увидел, что наши машины стояли на дороге. В обоих концах колонны стояли приведенные в боевое положение минометы. Бобарыко ходил взад-вперед, бледный, испуганный. - В чем дело, Коля? - спрашиваю его. - Немцы прорвались через дорогу. Чуть не захватили батарею, - ответил он. В моей душе тоже тревога, тоска. Дорога в оба конца пустынна. Стоявших на поле днем войск нет. Похоже, мы остались одни. Я спросил Колю: - Что будем делать? - Поедем вперед, пока хватит бензина! А там видно будет. Другого выхода не было. Я согласился. Опустились сумерки. Мы проехали по шоссе километра три, свернули вправо. Ехали тихо, без света, батарейцы держали наготове оружие. Проехали несколько деревень, темных и безмолвных. Впереди очередная деревня, но в ней, судя по пожарищам и носившимся трассирующим пулям, шел бой. Ехать на машинах нельзя: можно приехать под вражеские пулеметы. Я взял ручной пулемет, отобрал десять батарейцев, и мы пошли в разведку. Шли краем высокой ржи. Прошли не более трехсот метров, как наши машины завелись и гонят к нам. Поравнявшись, крикнули: - Садись! Оказалось, огромная колонна немецких войск подходила к машинам сзади. Теперь мы ехали к деревне без разведки. Но на окраине деревни от света пожарищ я увидел, что из кустов с обеих сторон дороги на нас нацелены стволы винтовок и пулеметов. Я крикнул: - Батарея, в ружье! К бою! С той стороны закричали: - Свои! Свои! На дорогу выбежало много вооруженных мужчин и парней. Это были белорусские партизаны. Мы бросились в объятия друг другу. Но не долгим было наше братание. Мы говорим: - Сзади нас движется огромная колонна фашистов. Они говорят: - Дадим им прикурить! - Их много, тысячи! - Всякие мы колонны видывали! - Вам не устоять, они вас сомнут! - Не устоим, так разбежимся, а все равно дадим! Мы поехали вперед. Пересекли деревню, переехали низину и въехали в другую деревню, с двумя длинными рядами хороших домов. Машины остановились посреди деревни. Шоферы заявили: в машинах бензин кончился. Тихо. Батарейцы повалились спать. Я пошел по деревне: надо что-то предпринимать. В восточной части деревни стояли машины с прицепленными орудиями. Оказалось, что это батарея старшего лейтенанта Листовничего из истребительного противотанкового дивизиона. Тут же, при батарее, находился и командир дивизиона капитан Борченко. Мы знали друг друга. Я попросил у Листовничего бензина. Он ответил, что у них самих бензина очень мало. В самом конце восточной части деревни отдыхало (похоже, находясь на марше) небольшое стрелковое подразделение. В середине деревни располагался в домах санитарный батальон нашей дивизии. У них около восемнадцати машин. Обрадовался: дадут бензина. Но главный врач, майор медицинской службы, ответил: - Нет бензина, сам не знаю, как будем ехать. Прошел в западный конец деревни. О радость! Батарея Миши Сафронова. - Миша! Друг! Выручай! У нас совершенно нет бензина! - Валодь, друг мой! Нет у нас бензина. Может, на 10-15 километров пути всего! Вернулся к батарее. - Что будем делать, Коля? - спросил я Бобарыко. - Нужно найти штаб полка. Нужно сообщить, где мы находимся, и просить, чтобы немедленно прислали нам бензин. Я думаю, надо послать Кожевникова. Пусть найдет лошадь и гонит, на лошади быстрей! На белой, с большим животом лошади без седла Миша погнал в ночь, полную опасностей. Мы с Бобарыко прилегли под машиной. Но не успели сомкнуть глаза, как в восточном конце деревни вспыхнула яростная пулеметно-автоматная стрельба. Вдоль деревни полетели трассирующие пули. Мы подняли батарейцев и, прижимаясь к домам, побежали к месту схватки. Отдыхавшее там стрелковое подразделение отражало натиск превосходящего врага. Батарейцы, заняв позиции кто где, открыли огонь из автоматов и карабинов. Я с ручным пулеметом занял позицию на гребне крыши лабаза и открыл огонь по мерцающим вспышкам выстрелов врагов. Огонь с нашей стороны стал довольно мощным, и немцы отошли. Наступила тишина. Мы, батарейцы, вернулись к машинам. Но прошло совсем мало времени, как нам еще раз пришлось бежать туда и совместно с пехотинцами отражать еще один налет. Светало. Стала видна на возвышенности деревня, перед которой мы вчера встречались с партизанами. До нее от нас немногим более километра. Низиной, лугом ехали три грузовые машины, крытые брезентом. В сумерках нельзя разобрать, чьи машины. Пока мы спорили: "Немцы!" - "Наши!", - они проехали метрах в трехстах от нас и скрылись в кустарнике перед железнодорожным полотном. Через луг к нам бежал партизан, молодой, красивый паренек с подвязанной раненой рукой: - Что же вы не стреляли? Пропустили три машины, битком набитые фашистами? Ну, что делать? Пропустили... Подняв тучу пыли, в ту же деревню влилась фашистская конница. Мы быстро развернули два миномета между домами и приготовились к бою. Всю батарею развертывать не было смысла, так как с нами было всего двести восемьдесят мин, а это для батареи на пять минут боя. С полсотни конников выскочили из-за домов и поскакали в нашу сторону. Расчеты открыли беглый огонь, я ударил из пулемета, батарейцы - из карабинов. Так как минометы стреляли прямой наводкой, мины разорвались точно в гуще скачущих. Десятка полтора коней и всадников полетели кувырком, остальные, ошарашенные, вернулись и спрятались за домами. Минометы ударили по деревне. Бегут фашисты из-за домов врассыпную, но вливаются и вливаются в деревню колонны. Наши мины рвутся в их гуще. Ударила пушка батареи Листовничего - снесли взрывом крышу одного дома. Мечутся фашисты в деревне, но из-за безвыходного положения повели на нас наступление. Борозды между грядками в огородах, вся возвышенная местность зашевелилась от ползущих и перебегающих фашистов. На нашу деревню обрушился град пуль. Они с треском втыкались в стены домов, в поленницы дров, откуда вели огонь батарейцы. Три раза ударила пушка Листовничего. Один за другим упали пять батарейцев из стреляющих из миномета расчетов. Защемило мое сердце: плохо поставлены минометы, на виду, под обстрелом. Выскочила девушка, медсестра из санбата, склонилась над упавшими и сама упала, сраженная пулей. Сменили упавших батарейцы, и минометы продолжали разить врага. Не смеют фашисты бежать во весь рост. И конники, по моему убеждению, спешились. И тут я увидел: спешно уезжает санбат. Конечно, что ему здесь делать. Не боевая единица. И бензин у них есть. А у меня в душе тревога и тоска: все пропало. Мы бросить оружие не имеем права, нам нужно драться до последнего. Остановилась одна санбатовская машина: "Давай раненых!" С большим риском по одному оттащили от минометов раненых и убитых, погрузили в машину. Она уехала. Теперь замолчали минометы, к ним нельзя подойти. Выскакивал из-за поленницы храбрец батареец с миной, чтобы опустить ее в ствол, и падал, сраженный. Не слышно было пушек Листовничего, в шуме боя не понять, ведет ли бой стрелковое подразделение, но чутье подсказывало: мы остались одни. Невелики запасы патронов у минометчиков, как и у всех артиллеристов. Батарейцы вытрясли из вещмешков патроны. Их было мало. Приготовили гранаты противопехотные и противотанковые. Их тоже было немного. Уже скрылась в кустах, в низине, огромная масса наступающих фашистов. Скоро они появятся перед нами. А по огородам, по возвышенности ползут и бегут все новые фашистские лавины. Зажигательными пулями фашисты подожгли два дома. Соломенная крыша дома, около которого стояли минометы, задымила ниточкой и вспыхнула. Скоро к нам полетели горящая солома и колья. От жары нам стало невозможно быть на позициях. Положение наше резко ухудшилось. Усилилась тревога. Запрыгал на одной ноге комбат Бобарыко: разрывная пуля разорвала носок сапога и пальцы на правой ноге. В деревню с западного конца ее въехала автомашина "студебеккер". Она не въехала, а влетела, перепрыгивая ямы с бугра на бугор. Вблизи от наших машин она резко развернулась, из кабины выскочил знакомый мне капитан из дивизионного артснабжения, закричал: - Получай бензин! Пулей вылетели шоферы с ведрами. Залили в машины по одному ведру. Под пулями батарейцы разобрали минометы и кое-как погрузили их в машины. Подобрали и погрузили в машины убитых и раненых. Подбежал повар Лопатин: - Старшой (так попросту нас называли батарейцы), завтрак. - Выливай быстро! - скомандовал Бобарыко. Золотистый, пушистый гороховый суп со свининой потек по земле. А как хотелось есть! Сутки, как батарейцы ничего не ели! Шоферы завели машины, батарейцы - кто вскочил в кузов, кто повис на подножке. Поехали. Но не тянут машины: еле-еле на первой скорости. Из выхлопных труб валит густой черный дым. Люди сошли с машин, шли рядом. Но все же движемся. Бензин был некачественный. Проехали километра полтора. Все машины запарили, через пулевые пробоины из радиаторов вытекла вода. Шоферы плоскогубцами зажали пробоины, чтобы уменьшить течь, залили из ручья воду и так же медленно поехали. Заглохла трофейная машина. После беглого осмотра ее шоферами она не завелась. - Разгружай! - скомандовал Бобарыко. Ее груз разнесли по другим машинам, машину подожгли. По лесной дороге нам далеко видно: навстречу нам ехала впряженная в телегу белая лошадь. Ездовым был Миша Кожевников. Он нашел штаб, нашел телегу и упряжь, погрузил бочку бензина и вез ее нам. Что же это были за люди - Миша Кожевников, Алексей Косицын и их друг Сергей Чеботарев! Молодые, сильные, они всегда были готовы выполнить любое приказание. Я не знаю случая, когда бы они не выполнили или не точно выполнили, в силу даже объективных причин, какое-то приказание. Они, казалось, никогда не уставали. И чуть только передышка от боя - их можно было увидеть обнявшихся за шею, приплясывавших и напевавших шуточную песню: "Дра-ла-фу, дра-ла-ла, без ключа замок откроем, дра-ла-фу, дра-ла-ла!" Как же мы обрадовались! Мишу обнимали, тискали батарейцы. Шоферы слили некачественный бензин, хорошо заправили машины. Мы проехали около пятидесяти километров, миновали много населенных пунктов и почти во всех не видели ни военных, ни гражданских. В одном населенном пункте в центре деревни похоронили троих убитых наших товарищей. Наконец приехали в большую деревню, где было много и военных, и гражданских. То ли праздничная, то ли обыденная была одежда на женщинах, но они были одеты красочно: широкие цветастые юбки, белые расшитые кофточки, надо лбом красные расшитые кокошники. Мы остановились около крайнего домика. Слабо грело низкое, к закату, солнце. Тишина. Разлеглись на травке батарейцы. Повар Лопатин задымил кухней. Коля с разведчиками ушел разыскивать штаб: получить приказ на дальнейшее наше действие. Уставший, опустошенный, я лежал на траве. Перед глазами вставали картины утреннего боя. В голове еще не остановилась быстрота мысли, не улеглась тревога в душе. "Повезло нам, - думаю, - вовремя привезли нам бензин. Запросто бы все погибли. Жаль убитых товарищей: Сашу Коргина, Митю Сизова - молодые парни. Федю Близнюка, Багаутдинова... Восемь человек убиты и одиннадцать ранены. Большие потери для батареи". Вблизи, у прясла, стояли и разговаривали два полковника: один инженерных войск, другой - связи. Я прислушался к их разговору и понял, что они совершенно не осведомлены об обстановке в нашем тылу. Я подошел к ним и рассказал им действительное положение. Один другому сказал: - Пойдем доложим командующему. И ушли. Через некоторое время ко мне подошел майор: - Вы разговаривали с двумя полковниками? - Я. - Вас вызывает командующий 35-м стрелковым корпусом генерал-майор Желудев. Я немного оробел. "Зачем?" - думаю. Майор привел меня в просторный, прилично обставленный дом. Сбоку стола сидел генерал-майор. Я узнал его - это он отдал приказ на переправу через реку Березину. Я доложил по-уставному. - Садитесь, товарищ старший лейтенант. - подвинул ко мне карту. - Покажите-ка, где вы были сегодня утром. Я показал. - Какова численность войск противника? - спросил он. Я ответил, что нельзя определить - может, десять, может, двадцать тысяч. - Есть ли в колоннах противника танки? - спросил генерал. Я ответил, что сегодня утром не видел, а накануне вечером видел много. - Так, хорошо, - вслух размышлял генерал, - горючее кончится - бросят танки. А артиллерия? - Сегодня не видел. Предполагаю, что есть, - ответил я. - Так, хорошо, снаряды кончатся - бросят орудия. - Обратился к сидящим тут же полковникам: - А завтра у них и патронов не будет! - Улыбнулся. - И поесть, наверное, хотят солдатики, да и офицерики. Вот так-то! Вот что, товарищ старший лейтенант. Немцы подойдут сюда, видимо, завтра утром. Мы им здесь устроим панихиду. - указал на карте карандашом. - Вот на этом участке поставь батарею и вместе с другими батареями ударь вот сюда. Свяжитесь с командиром артиллерийского полка. С ним все уточните. - У нас, товарищ генерал, мало мин, - сказал я. - Мин вам подвезут! Вернувшись, я передал приказ командующего Бобарыко. Мы тут же выехали в заданный район, заняли огневую позицию и приготовились к бою. Минометы наши направлены были на восток. Утро рано стало жарким. Золотой диск солнца изливал горячие лучи. Ни малейшего ветерка. Батарейцы спали в оборудованных около минометов ровиках. Мы с Бобарыко поочередно поднимали к глазам бинокль. Перед нами огромный луг, с трех сторон окаймленный лесом. За лугом небольшое ржаное поле. Дальше сосновый бор. Около семи часов утра со стороны соснового бора, через ржаное поле в нашу сторону быстро шли и бежали гражданские люди: женщины с белыми узлами, с детьми на руках и за руку, некоторые, нахлестывая, вели коров. - Уходите, родимые! Немцев идет видимо-невидимо! - говорили проходившие мимо нас. Мы молчали, а в сознании, как и перед каждым боем, растет тревога, чаще стучит сердце. Нет больше гражданских - значит, враг близко. В трех местах зашевелилась рожь. Трое фашистов, раздвинув ее, долго смотрели в бинокли. Удалились назад. - Разведка! - сказал Коля. - сейчас пойдут. Негромко сказал: - Батарея, к бою! Как будто и не спали мертвым сном батарейцы. Над сосновым бором поднялась туча пыли, слышен гул моторов и лязг металла. Поверх ржи показались две башни танков. Еще две, еще. Двумя колоннами на луг выехало двенадцать танков. Вслед за ними шла широкая колонна войск. Сигнал для открытия огня - красная ракета. Его нет. Движутся танки, все выливается и выливается на луг лавина войск. Вот она! - Огонь! С трех сторон ударили с десяток артиллерийских и минометных батарей, бешено застучали зенитные установки. Луг заполыхал взрывами. Заметались люди. Открыли огонь танки, но один вспыхнул сразу, два закрутились на месте, еще два вспыхнули. Разрозненной толпой фашисты побежали в рожь, а затем в сосновый бор. Луг, усеянный убитыми, скоро опустел. Горело пять танков, остальные семь застыли, подбитые или брошенные. Это был последний удар по окруженной гитлеровской Минско-Бобруйской группировке. Армия бесславно пропала: солдаты группами разбежались по лесам, пытались просочиться на запад, но голодные и без боеприпасов выходили из лесов и сдавались в плен. В этот же день мы остановились в деревне. Вблизи от нас остановилась грузовая машина. Из кабины вышел капитан. Он подозвал к себе стоявшего невдалеке мальчика: - Мальчик, собери сюда всех мальчишек вашей деревни! Вскоре перед капитаном предстало больше десятка мальчишек в возрасте десять-пятнадцать лет. - Вот что, ребята! Вы должны охранять свою деревню, - говорил он им. - В лесах много фашистов. Они могут напасть на деревню, и тогда деревне несдобровать! Я дам вам винтовки и патроны. Вы ночами не спите! Ходите по деревне и стреляйте из винтовок вверх! Немцы будут думать, что в деревне воинская часть, и побоятся нападать! - И дал каждому мальчишке винтовку и по шесть обойм патронов. Лица мальчишек озарились радостью и счастьем. Наступившей ночью и в последующие ночи я видел, как из той или иной деревни уносились в небо трассирующие пули. Возвратился из штаба полка Бобарыко. Он сообщил, что дивизия выведена в резерв 35-го стрелкового корпуса и будет следовать во втором эшелоне. Получил маршрут движения полка и батареи. Мы ехали среди рослой и довольно густой березовой рощи. Нам ехать лесом километров двенадцать. До 1939 года там, за рощей, проходила граница СССР. Там начиналась западная Белоруссия. Жарко палило солнце. Медленно, на первой скорости, часто буксуя в сыпучем песке, машины ехали по едва приметной дороге. Впереди дорогу перебежала маленькая девочка. Я был удивлен: "Уж не показалось ли?" Из леса к нам бежали женщины и старики. Со слезами, с рыданиями бросались они в наши объятия. Оказалось - партизанская деревня. Люди показали нам свои землянки. Крыши их покрыты еловой корой. Показали следы бомбежек их деревни - порубленные осколками бомб, пощипанные березы. У них были четыре коровы. Угостили нас молоком. Здесь люди жили более двух лет. Мы предупредили их, что в лесах много фашистов, что они могут напасть на их лагерь, предложили немедленно уходить в деревни. Кончился лес. Километра два мы ехали ровным зеленым лугом, впереди - большая деревня. Не доезжая с полкилометра до деревни - речка. В ней купалась ватага мальчишек. Мы решили тоже выкупаться. На берегу лежала одежонка мальчишек. А рядом, около каждой пары, винтовка. Я был в воде, когда услышал доносившиеся из деревни крики женщин. Мальчишек как ветром сдуло. Они перебежали мост и бежали по лугу. Два человека убегали от деревни в сторону леса с чем-то белым в руках. Мальчишки, пригибаясь на колено, поочередно стреляли в их сторону. Двое бросили белое. Затрепыхались два гуся. Только теперь я понял, что это фашисты пытались утащить гусей. С болью в душе я смотрел на мальчишек: "Перестреляют их немцы!" Мальчишки уже далеко. Бегут наперерез. Их ничем не остановить. Плохо стало видно. Я забрался на перила моста: уже недалеко и лес. Бежавший впереди фашист упал. Второй пробежал немного и тоже упал. Сгрудились мальчишки. Толпой, с винтовками наизготовку шли к мосту. Впереди них шли два немца. Они даже не ранены. Попадали от усталости. Мальчишек и немцев окружили батарейцы. Обыскали. У каждого по пистолету. А в пистолетах - ни одного патрона. - Дяденьки, отдайте нам пистолеты! Это наши трофеи! Мы им пистолеты отдали. - Куда вы их отведете? - спросили мы. - В сельсовет! - Не отпустите? Смотрите не подходите к ним близко! Повели мальчишки пленных в деревню. Может быть, бывшие мальчишки - они теперь мужчины в возрасте 52-55 лет - прочтут эти строки и тогда обязательно отзовутся. Нам захочется встретиться... Находясь во втором эшелоне, полк следовал по маршруту Синело - Алоайчи - Прилуки - Русаки - Деревна и вышел на реку Неман. 8 июля форсировал ее в районе Синявской Слободы и, продолжая движение, 10 июля вышел на подcтупы к реке Щаре, где вошел в соприкосновение с противником. Имея в своем тылу немецкую армию, затем разрозненные бандитские группы, а также из-за стремительного продвижения вперед наши части и соединения были лишены возможности нормального снабжения продовольствием и боеприпасами. По армии был издан приказ перейти на самоснабжение. Стоило только нам сказать, что нам нужны продукты питания, как жители деревень понесли нам большие круглые караваи хлеба, корзины яичек, кувшины сметаны, даже дарили баранов и свиней. И мы не ощутили недостатка в пище. А боеприпасы в то время расходовали мало. В батарею прислали пополнение личным составом. Она стала опять полностью укомплектованной. Батарейцы отдыхали: ежедневные сорокакилометровые марши пехота совершала за десять-двенадцать часов, мы же на машинах проезжали это расстояние за полтора-два часа. Мы ежедневно обгоняли наши стрелковые батальоны. И днем и ночью, в жару и непогоду шли они вперед, неся на себе солдатские пожитки и тяжелое вооружение. В побелевших от пота и соли гимнастерках, лица настолько покрыты пылью, что блестели лишь глаза да зубы. Уже скоро месяц, как полки и дивизии 3-й армии под командованием генерал-лейтенанта Колпакчи стремительно продвигались на запад. Противник, залатывая огромную брешь, образовавшуюся в его обороне после ликвидации Минско-Бобруйского котла, спешно собирал из остатков разбитых частей группировки, бросал в бой снятые с других фронтов и из резерва дивизии и на каждом удобном для обороны рубеже оказывал упорное, яростное сопротивление. Причем по мере продвижения нашей армии вперед сопротивление врага усиливалось. Вступив на польскую землю в середине июля 1944 года, ни один наш воин и в помыслах не имел остановиться, хотя своя Родина была уже освобождена. Нас встречал польский народ. Толпами люди выходили на окраины населенных пунктов, бледные, изможденные, одетые в самодельную льняную ткань. Со слезами радости обнимали они нас как освободителей от рабства и угнетения. Клочки земли с хилой рожью среди необработанных полей подтверждали их нищету. Только около домиков алели созревшие вишни, реже черешни и яблоки, и люди подносили их нам ведрами, корзинами. Мы были горды, счастливы тем, что несем освобождение многострадальному польскому народу, и испытывали любовь к нему, как и к своему народу. Речь немного другая, но объясняться можно. Горячее желание добить врага в его собственной берлоге, желание освободить от рабства весь польский народ, великая ненависть к фашистам за их злодеяния на нашей земле, осознанное понимание каждым нашим воином того, что война, а вместе с ней и мучения могут закончиться только после полного разгрома фашизма, - вот что руководило нами в то время, вот что неудержимо влекло нас вперед. Ранним утром 11 июля наша батарея находилась на марше. На дороге стояла колонна машин с прицепленными орудиями. Наша часть пристроилась сзади, мы с Колей пошли в голову колонны. Там, на берегу реки, в кучке стояли командир противотанкового дивизиона капитан Борченко, командир 2-го дивизиона 790-го артполка майор Иванов, другие офицеры нашей дивизии и несколько воинов-артиллеристов. Мы подошли, поприветствовали. Саперы спешно восстанавливали взорванный фашистами при отступлении мост через реку Щару. Слабо грело поднявшееся над горизонтом красное солнце. Легкий ветерок шевелил высокую, некошеную траву. Река бесшумно несла прозрачную воду, сквозь которую видно ровное песчаное дно. В полукилометре ниже вброд переходили реку наши стрелковые батальоны. Часть воинов уже перешла реку, многие были в воде по грудь и выше, с узлами снаряжения и оружием над головой, часть готовилась к форсированию реки. Мы пришли к общему мнению: мост будет построен не ранее как через два часа. Из леса с той стороны реки ударили пулеметы, среди пехоты затявкали взрывы мин. Рассредоточившись в боевые порядки, батальоны бросились на врага. Многие солдаты полуодетые. По нашей колонне понеслось многоголосое: "Батарея, к бою!" Заурчали, задымили машины, переезжая неглубокий правый кювет. В считанные минуты батареи развернулись в дугу и открыли по лесу ураганный огонь, стреляя прямой наводкой. Все ближе к лесу перебежками продвигалась пехота. Полетели к лесу, описывая дугу, ракеты. А там, где ракета падала, незамедлительно бушевали взрывы наших снарядов и мин. Совсем мало прошло времени - на малой высоте волна за волной полетели наши штурмовики. Менее двух часов длился бой. С разных направлений из леса наши автоматчики конвоировали группы в десятки и сотни пленных немецких солдат и офицеров. Так же успешно действовали слева подразделения 169-й Рогачевской дивизии. Они тоже много захватили пленных. На дороге выстроилась колонна тысячи в две человек. Под конвоем автоматчиков поплелись они в тыл. В последующие дни полки нашей дивизии с боями форсировали реки Зельвянку, Россь, Волнянку, Свислочь и завязали бои за город Крынки. К началу дня 21 июля город был взят. Упорное сопротивление противник оказал на подступах к городу Белостоку. Стрелковые роты 2-го батальона нашего полка во взаимодействии с батальоном 916-го полка решительной атакой сломили сопротивление врага и в конце дня 26 июля овладели городом. На рубеже Старая Лупянка - Ольшанка - Млынское противник предпринял сильные контратаки. Утро 6 августа было обыкновенное: две неполные роты 1-го батальона, рассредоточившись цепью, повели наступление через большое необработанное поле на лес. Противник молчал. Я и со мной батарейцы, командир взвода лейтенант Холернов, разведчики Косицын и Кожевников медленно шли в полукилометре от рот. Батарея в боевом положении осталась в тылу. Вслед нам старшина Маковкин и рядовой Озеров разматывали катушки телефонного провода. Сзади нас, на опушке соснового бора, заняли позиции четыре 76-миллиметровые самоходные артиллерийские установки. Вдруг в тылу противника загрохотали орудия. Цепи нашей пехоты исчезли в дыму взрывов снарядов и мин. Над нашими головами засвистели и зашуршали снаряды. В бору и за ним загремели их взрывы. Мы бросились в оказавшийся вблизи старый, обрушившийся и заросший травой, неглубокий, зигзагообразный окоп. Из леса выползли двенадцать танков "тигр", а вслед за ними высыпало много пехоты в черном обмундировании. Мы знали - это эсэсовцы. Дерутся яростно. Посмотрел в бинокль до батальона. Оценил обстановку: бой будет тяжелым. Знал я, что отстала дивизионная артиллерия. Не видел и полковую артиллерию. Нас могут смять... - Маковкин! Связь! - приказал я, а сам быстро приготовил данные для стрельбы. - Есть связь! - доложил Маковкин. - Батарея, к бою! - скомандовал я. Выпустив из первого миномета две пристрелочные мины и залпом проверив правильность наведения на цель других пяти минометов, я отдал команду на ведение беглого огня. Знал я, что немецкие танки в атаку без пехоты не ходят. Нужно уничтожить пехоту или заставить ее залечь. Разрывы тридцати мин расстелились в гуще правого крыла наступающих. Беглый огонь открыли самоходки. Около засвистели пули. Решил, Холернов и Маковкин здесь не нужны, и отправил их на батарею. Холернову сказал: - Митя, держите связь! Делая довороты то влево, то вправо и уменьшая прицел, я отдавал команды на ведение беглого огня. Открыли орудийный огонь танки. Они приближались к месту, где залегла наша пехота. После первых их залпов загорелась наша самоходка. "Пропали роты", - сверлит в мозгу. Ни одного отступившего не видно. Немецкая пехота то залегала от огня наших мин, то снова бросалась вперед. Ряды ее заметно редели. "Есть у меня надежда и боль - только бы не оборвалась связь". И вдруг Озеров: - Кончились мины! "Все пропало!" - прострелила мысль. Два автомата, карабин да пистолет. Без запасов патронов. Ни одной гранаты. На две минуты боя. Теперь я только мог наблюдать, как пехота противника поравнялась с танками, а они, стреляя из орудий и пулеметов и маневрируя вправо-влево, поползли вперед. Загорелась еще одна наша самоходка. Оставшиеся две яростно стреляли. И вдруг Озеров: - Есть мины! Разгрузились пять ЗИСов не нашей части. Вспыхнули надежда и ярость. Около тысячи мин! Только бы не оборвалась связь! Уменьшив прицел сразу на двести метров, я отдал команду на ведение беглого огня. Мины легли хорошо. - Десять мин, беглый - огонь! Взрывы застелили землю вокруг танков. Доворачивая влево, вправо, я отдавал и отдавал команды на ведение беглого огня. Пехоты противника не вижу, а танки продвигаются. Теперь крайний от нашего окопа находился не более как в двухстах метрах. Снова Озеров: - На стволах горит краска! Стрелять нельзя! - Кричи, Озеров! Пусть ищут воду. Пусть льют воду на стволы. Или все пропало! Крайний к нам танк начал поворачивать свой набалдашник - дульный тормоз - в нашу сторону. Оборвалось все внутри: увидели нас танкисты. Мы все упали на дно окопа. Треснул выстрел, снаряд вспорол над нами воздух, взорвался позади. Я увидел: пятившаяся задом самоходка уперлась в сосну. Теперь, с разорванными бортами, она дымилась. А черные фигуры бежали на сближение с танками, стреляя из автоматов. Слева, с бугра с двумя соснами, открыла яростный огонь наша батарея. Взрывы ее снарядов захлестали около танков. В то же время в нашем тылу заухали пушки - гаубицы. Мы снова обрушили на врага беглый огонь. Танки, отстреливаясь, начали пятиться, затем скрылись в лесу. Отступивших в лес черных фигур я не видел, все остались лежать на поле. Бой стих. По полю пошли люди, поехали подводы. Спустя некоторое время к нам подошел в сопровождении двух автоматчиков командир нашего полка подполковник Иващенко. Пожимая мою руку, только твердил: - Спасибо! Спасибо. - А из глаз выкатились две слезы. - Буду ходатайствовать о вашем награждении! За этот бой я был награжден орденом Отечественной войны I степени. В последующие два дня на этом же рубеже противник предпринял ряд контратак при поддержке до тридцати танков и сильного артминогня, но все они были отбиты всей мощью нашей артиллерийской части с большими для нее потерями. Полк снова пошел вперед. С великой болью в душе я получил весть о тяжелом ранении моего друга, командира батареи 120-миллиметровых минометов 916-го полка капитана Григория Ломовицкого. Вместо него на должность командира батареи был назначен командир взвода батареи старший лейтенант Александр Мартынов, тоже мой друг еще с 1942 года. 14 августа полки вели наступательный бой за овладение станцией Чарново-Унды. Меняя огневую позицию, наша батарея проезжала вдоль деревни (название не запомнил). Я увидел свежую могилу с миной без взрывателя на могильном холмике. (Артиллеристы и минометчики оставляли на могиле товарища мину или снаряд без взрывателя, пехотинцы - каску. Так повелось на фронте.) Я подошел к могиле. На листе бронзы, прибитом к могильной колонке, выбито: "Старший лейтенант Александр Мартынов", даты рождения и гибели. У меня подкосились ноги, к горлу подступил ком, сперло дыхание. "Саша! Друг мой! Как же так?" - шептал я. Только четыре дня побыл он комбатом. Теперь вместо него комбатом был назначен другой командир взвода батареи - старший лейтенант Михаил Смольянинов, мой друг еще по военному училищу. С 24 августа полки дивизии вели бои на подступах к городу Остроленко. Ожесточенные бои проходили в районе Прошин, где противник занял мощные оборонительные рубежи, заготовленные заранее, Хороманы - Хщоны и далее на юг. Сосредоточив большое количество артиллерии и минометов, он тысячи снарядов выпускал по площадям вероятного (по усмотрению врага) скопления наших сил. Мне приходилось и самому попадать и видеть эти обстрелы по площадям. Глядя со стороны, я тогда думал: "Ох, несчастные, кто там!" Участки леса в несколько гектаров за короткое время превращались в исщепанные, без сучьев и вершин стволы деревьев. Меняя наблюдательный пункт, я бежал по изрытому снарядами полю - сюда только что был произведен противником такой артналет. Перед деревней в брошенных немецких окопах оборудовала огневую позицию батарея Смольянинова. Я знал многих батарейцев, спрыгнул к ним в окоп, заметил: хмурые батарейцы, перепуганные или оглушенные. Спрашиваю: - Где комбат? Сержант, командир 1-го расчета Исайкин, глухо отвечает: - Убит комбат. - Где? - спрашиваю. - Когда? - Только сейчас, - отвечают. - Где он? - спрашиваю. - Лежит вон за тем сараем. За высоким дощатым сараем на земле лежало тело Михаила Смольянинова. Голова толсто обмотана окровавленным бинтом. Сердце мое сжалось, качнулась земля. Я встал на колени, сжал своими ладонями щеки Миши, под бинтом хрустнуло. - Миша! Друг мой! Брат мой! - Из глаз неудержимо полились слезы. - Не смогу я бросить горсть земли на прах твой, - шептал я, - некогда мне. Мне надо идти. - Ему срубило половину черепа, - глухо сказал Исайкин, тоже плача. Во второй половине дня 5 сентября полк вышел к городу Остроленко. Разведкой было установлено, что фашисты превратили город в крепость и намерены его защищать изо всех сил. Расположенный на восточной стороне реки Нарев, он от реки с севера и до южной части города был обложен сплошными противопехотными и противотанковыми минными полями. За ними - вал спирали Бруно. Далее проволочное заграждение в три кола. Крайние с восточной стороны города дома были превращены в дзоты и доты. С возвышенной местности, расположенной примерно в двух километрах северо-восточнее города, я наблюдал в бинокль город. В середине его возвышался костел. Видны улицы, невысокие кирпичные и деревянные дома, наполовину скрытые зелеными насаждениями. Перед городом - короткая, в один ряд аллея рослых тополей. За аллеей, ближе к городу, хорошо просматривался вал спирали Бруно, а за ним - проволочные заграждения. "Нелегко, ох нелегко будет взять город, - думал я. - Нужны дополнительные, свежие силы и хотя бы недельная подготовка". Примерно в полукилометре сзади, на опушке леса, перед болотом батарейцы оборудовали огневую позицию, строили блиндажи. С наступлением темноты командиров подразделений вызвал командир полка. Штаб располагался в районе высоты с отметкой 140.0. - Завтра утром город должен быть взят, - приказал он. Мною овладели сомнение и забота. "Кто будет брать? - думал я. - стрелковые роты малочисленны, а те воины, что есть, измотались в ежедневных боях и маршах. Кто будет поддерживать наступающих? Отстала тяжелая артиллерия. Еще не подошел полностью наш 790-й артполк. Не видно ни одного танка..." Начальник штаба полка гвардии майор Паваляев поставил задачу каждому командиру. - Начало штурма - залп 42 установок реактивных снарядов, - закончил он. (Реактивный снаряд весил 100 килограммов, обладал огромной поражающей и разрушительной силой. "Ванюша", - любовно называли его наши воины.) "Вот это уже кое-что", - подумал я. Возвращаясь с Бобарыко на батарею, мы обсуждали наши сомнения в успехе штурма. А потом Коля сказал: - А знаешь что, Володя? Немцы не ждут нашего штурма. Они знают, что мало у нас сил для преодоления их сопротивления. Штурм они не ждут сегодня. И это будет способствовать нашему успеху! На батарее он поел, проверил готовность батареи и ушел на наблюдательный пункт. В 4 часа 40 минут над редколесьем, что севернее деревни Выпыхы, заполыхало море огня, затем окрестность огласилась страшным ревом. - Батарея, огонь! - скомандовал я. Молнией сверкнули залпы других батарей, но звук их выстрелов потонул в грохоте взрывов в обороне противника: 168 реактивных снарядов разорвались не более чем за десять секунд. Нашей батарее на первый этап штурма была поставлена задача размотать взрывами мин на указанном участке спираль Бруно и проволочное заграждение, сделать таким образом проходы для пехоты. Расчеты работали четко, батарея стреляла залпами. Взвилась ракета - пехота пошла на штурм. Даже сквозь орудийный гул прорвались пулеметная и автоматная трескотня, взрывы гранат. Батарея перенесла огонь по обнаружившимся огневым точкам противника на окраине города. Снова взвилась ракета - оборона перед городом прорвана. Пехота ворвалась в город и повела уличные бои. Задача батареи на второй этап штурма: поставить огневой заслон на восточной стороне моста через реку с целью не допустить подхода из-за реки подкрепления и отхода врага через мост. В 6.00 за городом грохнул мощный взрыв: немцы взорвали мост. К 10.00 город был полностью очищен от фашистов. С разных улиц автоматчики конвоировали толпы пленных. За образцовое выполнение задания по овладению городом Остроленко приказом Верховного главнокомандующего маршала Советского Союза товарища Сталина за № 313 от 15 сентября 1944 года нашему полку было присвоено звание Остроленковский. Потекла огромная вереница людей из города на восток, взрослые с детьми на руках и за руку, с чемоданами и узлами. Жители бросили все, что наживали годами, всю свою жизнь, и, захватив лишь самое необходимое, покидали свои дома и квартиры: город оказался на передовой линии фронта. Мы сменили огневую позицию и поставили минометы между тополями в аллейке перед городом. Мы посчитали, что от воздушного наблюдения батарея маскируется густой листвой деревьев, а от наземного нас скрывают дома и деревья города. Расчеты построили блиндажи. Костел явился отличным наблюдательным пунктом. Два дня батальоны строили в предместьях города опорные оборонительные пункты. За эти дни фашистские самолеты несколько раз пикировали на костел, намереваясь его разбить, но прямых попаданий не было, а близкими взрывами бомб ущерб ему причинялся незначительный. С нашего участка фронта начала сниматься и уезжать артиллерия. Чтобы враг этого не заметил, нашей батарее было приказано в день расстрелять тысячу мин. По противнику, конечно. По любой цели. Но стремиться стрелять так, будто новые батареи ведут пристрелку целей, то есть будто артиллерия здесь накапливается. Интересный для комбата приказ, желанный: и в стрельбе потренироваться можно, и фашистов поколотить. Мы стреляли больше чем полдня. Видимо, так немцам насолили, что они нас начали искать. И нашли. Далеко-далеко за городом были видны вершины двух сосен. С них дым от наших выстрелов мог быть виден. Первый снаряд 105-миллиметрового орудия разорвался с перелетом. Второй - с недолетом. Я понял: батарея засечена, захвачена в вилку. Отдал команду: "По укрытиям!" Батарейцы ушли в блиндажи. Взорвались еще два снаряда. Я знаю, накрывающая группа обеспечена. Сейчас будет налет, стрельба на уничтожение цели. И он начался. Задрожали, запрыгали легкие накаты на наших блиндажах, посыпался через бревна песок. Около трехсот снарядов разорвалось на нашей позиции. Взрывы прекратились. Я, командиры расчетов и многие батарейцы толпой побежали к минометам, чтобы посмотреть, не разбиты ли. Но в тылу немцев снова застучали орудийные выстрелы, и мы, возвратившись, снова спрятались в блиндажи. От близких взрывов подпрыгивала перекладина наката и подавалась на краю столба. Находившийся в блиндаже расчет сержанта Невидимова и я заметили это, сжались в противоположном углу. Еще взрыв! Еще! И перекладина повисла на краю столба. Каждый понимал: сорвется перекладина, и все будут раздавлены. В блиндаже резко запахло сероводородом. Взрывы прекратились. Не менее трехсот снарядов разорвалось и в этот раз. - Кто воздух испортил? Сознавайтесь! - всегда серьезное, даже суровое лицо сержанта Абрама Невидимова было бледно-синим. Батарейцы зашевелились, но никто не произнес ни слова. - Сознавайтесь! А то сейчас обыскивать буду! - еще громче проговорил Невидимов. На бледных, дрожащих лицах батарейцев появилась робкая, поддельная улыбка. До наступления темноты никто больше не выходил из блиндажей. Все, что было на поверхности земли - шинель ли, карабин, вещмешок, - все было изрублено осколками. На стволе одного миномета было много вмятин - миномет вышел из строя. Ночью мы сменили огневую позицию и заняли ту, с которой стреляли при штурме города. И снова нам приказ: стрелять весь день. Во второй половине дня над батареей прошуршал тяжелый снаряд. Он взорвался с перелетом, в болоте, подняв в воздух огромные комья торфа. Сначала я подумал, что снаряд шальной, но следующий разорвался с недолетом. Мы опять засечены, батарея захвачена в вилку. Наши легкие блиндажики явно не выдержат такого мощного взрыва. Меня вдруг осенило, и я заорал во все горло: - Батарея, за мной! Бегом! - Оглянулся. - Быстрее! Не отставать! Мы были на безопасном расстоянии, когда на позиции начали рваться снаряды. Лежа под сосной, я наблюдал, как бушевал огненно-черный смерч. С наступлением темноты мы пришли на позицию. На месте двух блиндажей были огромные воронки. Мы снова были вынуждены менять огневую позицию. В ночь на 24 сентября полк сдал занимаемый рубеж частям 385-й стрелковой дивизии 70-го стрелкового корпуса и в составе дивизии вышел в ближайший тыл, в район Юзефово, в резерв командира 35-го стрелкового корпуса. За время боев с 24 июля 1944 года по 1 октября 1944 года полк с боями прошел 835 километров, освободил восемь городов, 715 населенных пунктов, форсировал 12 рек. За это время было взято в плен 318 солдат и офицеров, уничтожено 2913 солдат и офицеров. Осень 1944-гоПолки дивизии получили пополнение в живой силе и вооружении. До 7 октября проводились усиленные занятия боевой подготовкой. Были проведены полковые, дивизионные и корпусные тактические наступательные учения в условиях дня и ночи, с применением боевого стрелкового оружия. Батареям было приказано выбрать и оборудовать огневые позиции за рекой Нарев - на малой земле, завезти на огневые позиции боеприпасы. С одним рейсом с боеприпасами я ездил на нашу огневую позицию. Через широкую и быструю реку был построен хороший мост. По западному берегу в шахматном порядке расставлены бетонные кольца, такие, какие устанавливаются под шоссейные и железные дороги, с узкими бойницами. Многие разбиты взрывами. Я ходил, смотрел и думал: "Трудно форсировать реку. Ведь каждое кольцо - своеобразный дот. Но во время боя из этого дота невозможно уйти, отступить. Значит, что же, фашисты сажают в эти кольца своих смертников?"Ночь с 8 на 9 октября была темная-темная. Полки дивизии выходили на исходные рубежи - за реку Нарев, на малую землю. Колонна, а в ней и наши машины, ехала медленно, без включенных фар. Там, за рекой, полыхает огонь и с треском рвутся снаряды. Густо рвутся, вроде нет там никакого спасения. Страшно ехать в ту "чертову пасть" после пребывания в тылу, хотя бы кратковременного. Но по мере приближения фронт разрывов все расширяется и расширяется. И не так уж густо рвутся снаряды. Ничего. Наш полк занял позицию на рубеже Ценжки - Напюрки. 10 октября во взаимодействии с 916-м полком перешел в наступление в направлении севернее Борыты - Напюрки и к середине дня занял первую линию траншей, подошел к главной полосе обороны, южнее Лесеваты, но встретил сильное огневое сопротивление и вынужден был занять оборону. 11 октября полк снова перешел в наступление с задачей перерезать шоссейную дорогу Рожан - Пултуск. Хотя враг и оказал упорное сопротивление, дорога была перерезана. Перед второй линией обороны противник оказал упорное сопротивление, предпринял несколько контратак. Наша батарея приехала на свою огневую позицию и быстро была приведена в боевое положение. В трех складах-ямах находилось около трех тысяч мин. Бобарыко проверил боевую готовность батареи и в сопровождении разведчиков и связистов ушел на наблюдательный пункт. С рассветом началась наша артподготовка. Стреляло много орудий разного калибра. По командам комбата наша батарея стреляла то залпами, то беглым огнем. Расчеты работали четко. К середине дня бой стих, и Бобарыко отдал команду "Отбой!", назначил пункт, куда батарея должна переехать. Мы проехали мелколесье. Перед нами ровное, километра в два, необработанное поле. За ним слева, как огромная кочка, высота. Нам ехать к ней. По полю рассредоточенно ползло несколько автомашин с прицепленными к ним орудиями. Ездовые нахлестывали лошадей, рвавшихся от тяжелого груза и мягкого под колесами грунта. Справа, на возвышенном поле, в окопах еще сидел враг. Оттуда били его пулеметы, открыла огонь пушка, стреляя болванками. У "студебеккера" отлетели два задних ската. Выскочил из кабины шофер, попрыгали из кузова номера расчета, врассыпную побежали от машины - видимо, подумали, что она взорвется. Но неуправляемая машина ехала на вторых скатах. Залегший шофер вскочил, догнал ее, забрался в кабину и повел ее дальше. Опасаясь прямого попадания снаряда в машину и, следовательно, больших жертв, я приказал батарейцам рассредоточенно бежать за машинами. Нас обогнали шесть 150-миллиметровых самоходных орудий. Они ехали также в направлении высоты. Рассредоточенно поехали по полю наши машины, за ними, рассыпавшись, бежали батарейцы. Я бежал по глубокой гусеничной колее, оставленной самоходками, - на нужный случай подходящее укрытие. Позади задней самоходки брызнули земля и пыль - заржала, поднимаясь ввысь, срикошетившая от земли болванка. Я отстал, увеличил расстояние до самоходки. Еще раз брызнули земля и пыль позади самоходки. Третий снаряд попал в броню. Зеленой змейкой взвился над самоходкой дым, и она вспыхнула огнем. Последовавшим взрывом внутри отворотило броню, вокруг завизжали осколки. Шарахнулись от горящей самоходки люди. Я тоже далеко стороной обежал ее. Мощный взрыв разнес самоходку окончательно. До высоты мы добрались без потерь. Там, у ее подножия, нас поджидал комбат. Лицо у Коли было синее. Он дрожал. Я спросил: - Коля, что с тобой? Ты дрожишь? - Я, кажется, заболел. Три с лишним года мы с Колей были на фронте рядом. Сотни раз ели из одного котелка, сотни раз спали под одной шинелью. И за все это время между нами не было ни малейших разногласий и недомолвок. Наоборот. Нас соединила великая мужская, даже братская дружба и любовь. Со времени назначения его на должность командира батареи и до конца войны мы ни в малейшей степени не делили свои обязанности. Мы оба одинаково добросовестно выполняли поставленные батарее задачи, оба были довольно грамотными артиллеристами, имели одинаковый боевой опыт. И когда Коля выматывался на наблюдательных пунктах, я заменял его. Причем он был слабее меня физически. Мы жалели друг друга. Был такой случай. Я прилег отдохнуть на короткое время. Чувствую, кто-то осторожно стаскивает с меня сапог. Полуоткрыл глаза, смотрю - Коля. Когда я поднялся, то, как будто не зная, спросил: "Кто с меня снял сапог?" Коля ответил: "Я". "Зачем ты снимал?" - спросил я. Он ответил: "Я же знаю, что у тебя правый сапог жмет. Разве отдохнешь, когда жмет сапог?" - Побудь на батарее, отдохни. Я пойду, - сказал я. Из-за нависшей черной тучи сумерки сразу перешли в непроглядную ночь. Пошел дождь. Не дождь, а лавина воды обрушилась на землю. Мы должны найти командира 2-го батальона, уточнить занятые пехотой рубежи и при необходимости поддерживать пехоту огнем. Шлепая по лужам, по грязи, насквозь промокшие, мы проходили полем, мелколесьем. Пришли в полуразрушенную деревню, всю обыскали - ни души. В другой деревне в большом кирпичном погребе мы нашли много солдат, вповалку спящих на полу. Уронив голову на руки, на патронном ящике спал командир батальона капитан Маркин. Около его головы мерцала коптилка. Сейчас я удивляюсь, как мы ходили ночами, как видели, как находили нужные нам пункты в любой местности. Это суровая военная необходимость выработала в нас эти навыки. Добирался я до комбата, наступая на тела, - так плотно прижались солдаты друг к другу. И ни один из них не шевельнулся и не подал голоса. Сколько я ни тряс комбата - разбудить его не удалось. Я приказал Косицыну и Кожевникову поочередно быть часовыми, сам сел на ступеньку в проходе и мгновенно уснул. Проснулся я от толчков выходивших из погреба солдат. Маркин был уже на улице. Рассветало. Небо было чистое от туч и облаков. Мы поздоровались. Я говорю: - Что же у погреба не было часового? - Ничего не помню! Не помню даже, как очутился в погребе. Вчера я смертельно устал. Мы с Маркиным шли вдоль окопа, проходившего посреди деревни. В окопах много убитых наших солдат. - Завалил вчера, гад, шрапнельными снарядами! - сказал он мне. Мы вышли на окраину деревни - она называлась Лесевиты, - отсюда, с возвышенного места, он показал мне рубежи, занятые ротами его батальона. Я послал Кожевникова на батарею с приказанием тянуть сюда связь. Начали часто рваться мины. Впереди разразилась пулеметно-автоматная стрельба. Не видно мне, что там происходит. Я перебежал низину, поднялся на бугор - все видно. Немцы контратакуют. Я быстро выкопал окопчик (лопату с укороченным черенком я всегда носил с собой). Увидел метрах в двадцати слева, в окопчике командира полка, подполковника Иващенко и с ним еще кого-то. "Ударь, Красулин!" - кричал он мне. Из-за гребня поля выползли три танка. Наши, отбиваясь, отходили. Вскоре, весь в поту, прибежал с катушкой за спиной Озеров. С батареей установилась связь. После нескольких наших залпов танки противника, пятясь, ушли за гребень поля, пехота усилила огонь. Контратака была отбита. Посерело небо. Пошел дождь. Сначала мелкий, моросящий, затем ровный и густой. Из далекого тыла не слышно выстрелов. Полетели тяжелые снаряды. Они рвались методически, рядом. До сумерек шел дождь. Он промочил нас насквозь, в окопчике скопилась вода выше сапог. До сумерек рвались вокруг тяжелые снаряды. Начальный озноб во мне сменился страшной ломотой всех костей. С наступлением темноты я вышел из окопчика, оставил у телефона связиста и разведчиков и, пренебрегая всем, побежал в тыл. Куда глаза глядят. Только бы согреться, унять ломоту в костях. В ближайшей деревне я нашел погреб. В нем было много военных. Был там незнакомый мне капитан. Я сказал: - Капитан, разреши у вас согреться! - Откуда ты? - спросил он у меня. Я сказал, что с передовой. Видимо, плох у меня был внешний вид. Капитан сказал: - Старшина, дай ему спирта. Я выпил полкружки спирта, наелся каши и провалился в темноту. Утром проснулся отдохнувшим. В погребе были только два связиста, дежуривших у телефона. До наблюдательного пункта я бежал бегом. К радости моей, отсутствие мое никто из начальства не заметил. Чистое небо предвещало солнечный день. Над землей висел легкий туман. По зеленому озимому полю длинной цепью шли к деревне Липники воины 2-го батальона. Деревня молчала. Пехотинцы влились в деревню. Их не видно. Я с разведчиками и связистами тоже вошел в деревню. Жителей не видно. Мы зашли в кирпичный дом. Через окно невооруженным глазом видно: за деревней, на опушке соснового бора, стояло в ряд шесть желто-зеленых танков. В голове мелькнуло: сейчас ударят по деревне. Кирпичных домов в деревне только один, этот. По нему ударят в первую очередь. И мы перешли в другой, деревянный домик. И точно. Первыми залпами танки разбили кирпичный дом. Я дал команду на ведение огня по танкам. Мы прекрасно знали, что миномет не предназначен для борьбы с танками. Но мы знали и то, что не сравнить мину весом шестнадцать килограммов с противотанковой гранатой. Прямым попаданием взрыв мины может сорвать башню, оторвать ствол пушки, заклинить башню, поэтому мы по танкам стреляли, и немецкие танкисты взрывов наших мин боялись. Мины взорвались в лесу, но танки сразу ушли в лес. Стрелковые роты резко свернули влево и, пройдя поле, вошли в деревню Марьямполь. Мы последовали за ними. В поле перед деревней противник поставил (кстати, с опозданием) неподвижный заградительный огонь. Мины так часто и так густо рвались, что образовали огненный вал. Как его пройти? А надо. Мы перебежками продвигались все ближе и ближе к разрывам, потом сильным рывком проскочили поражаемую полосу. Остались все невредимыми. От крайнего дома хорошо видна впереди лежащая местность. Сначала ровное поле метров двести, за ним на обрывистом склоне редкие кустарники, далее песчаный с желтой травой луг, который оканчивался полосой посадок сосны. Мы быстро выкопали ровики. Связисты установили с батареей связь. Поверх вершин сосенок видны пятнадцать башен танков. Полетели к танкам наши пристрелочные мины. Ко мне в ровик спрыгнул командир дивизиона майор Иванов, запыхавшийся, возбужденный. - Связь есть? - спросил он у меня. Я ответил: - Есть. - Дай! - почти вырвал он у меня телефонную трубку и начал через связь нашего полка вызывать свой дивизион. Не вдруг, но ему ответили. Он передал координаты, затем команду на ведение беглого огня всем дивизионом. Загрохотали в тылу его гаубицы, снаряды шипели уже над нами. Мы приникли к биноклям, но в это время около нас и во всей деревне забушевал смерч взрывов снарядов противника. Мы упали на дно окопчика. Налет продолжался минут пять. Мы не видели взрывов наших снарядов, но танков в сосняке не было. В деревне загорелось несколько домов, горел и ближайший от нас. Майор куда-то убежал. Вижу, в сосняке сосредоточивается пехота. Сейчас будет контратака. К нам в окопчик полетели горящие солома и колья, стало нестерпимо жарко, вот-вот воспламенится одежда. НП надо менять. Я выскочил из окопчика. Свистели пули и осколки от рвавшихся кругом мин. Вблизи увидел осевший блиндаж. Сквозь валивший из дыры, бывшей двери, дым я увидел окровавленные части человеческих тел. Понял, что в блиндаж, оставленный фашистами, через вход влетел снаряд. Погибли прятавшиеся в нем жители деревни. Я увидел метрах в ста перед деревней окопы и побежал к ним, крича: - Маковкин, тяни сюда! Ползком и перебежками Маковкин притянул телефонный провод. И вот она, контратака. Выползли из сосняка пятнадцать танков. За ними высыпало до батальона пехоты. Стреляя из пушек и пулеметов, танки быстро шли по желтому лугу. Но они тут же скрылись в огне и дыму взрывов наших снарядов и мин. Я их увидел снова, когда они, пятясь, уходили назад в лес гораздо правее. Заметили, что ли, нас немцы, когда мы занимали НП в окопах? На нас посыпался град мин. Пересекло нашу связь. Ползком Маковкин ушел на прорыв. А когда он, также ползком, вернулся, то сообщил, что в деревне наши танки утащили метров пятьсот кабеля. - Эх, Маковкин, Маковкин! Что же ты тянул по деревне? Или забыл? - упрекнул я его. - Не ищи утащенный провод. Другим обогни деревню и притяни вон туда, - сказал я и показал на куст мелкого сосняка. Понял я, что с этого наблюдательного пункта немцы нам работать не дадут. Маковкин уполз. Я, Озеров с аппаратом, Косицын и Кожевников перебежками и ползком достигли соснячка. Вскоре Маковкин притянул связь. Нам было хорошо видно поле боя, но и мы были у немцев как на ладони. Фашисты бросились во вторую контратаку. Обрушили на наши позиции мощный артналет. По лугу рассыпалась наступающая пехота. Танки на этот раз с места, с опушки леса, вели огонь из пушек и пулеметов. В рядах пехоты снова заполыхал огонь наших орудий и минометов. И эта контратака была отбита. Вблизи от наших ямок, в соснячке, взорвался тяжелый снаряд. Взлетели в воздух вырванные сосенки. Второй, третий, затем налет. Не стало соснячка, одни воронки. Я понял: мы засечены, НП надо менять. Перебежками по одному мы вернулись назад, к другому концу деревни. И только успели вырыть ровики, как с неба, из-за облаков, на нас и, следовательно, на деревню начали пикировать немецкие штурмовики. Я упал в ямку на кого-то, не помню. От первого пикирующего штурмовика отделилась и полетела кувырком большая колода. Пролетев немного, колода раскрылась на два больших корыта, из них высыпались, как горох, мелкие бомбы. И они, как на воде капли дождя, запрыгали на земле взрывами. Двадцать семь самолетов бросили на деревню двадцать семь кассетных бомб. Бомбы все посекли осколками, убили или ранили много наших воинов и жителей деревни. Когда самолеты улетели, я увидел ямки-воронки в полуметре-метре от нашего окопчика. Стали вялыми мои ноги и руки. Невдалеке был большой и крепкий блиндаж. Он был битком набит жителями деревни. Я зашел в него, прилег. Силы мои, физические и моральные, совершенно покинули меня. Я велел сообщить Бобарыко, чтобы он пришел на НП. И когда он пришел, я ушел на батарею, забрался в кузов автомашины и проспал без просыпа около четырнадцати часов. Отбив контратаки противника на рубеже Марьямполь - Липники, наш полк во взаимодействии с 922-м полком перешел в наступление в направлении деревни Сои. Враг оказал мощное сопротивление огнем и танками, и наступление успеха не имело. 14 октября полки дивизии повели наступление в направлении деревни Домбровки, но противник отбил наши атаки сильным орудийно-минометным огнем и танками. Полки заняли оборону. Стрелковые ячейки соединились между собой, углубились. Образовался окоп. Ночами на лошадях подвозились бревна - строились блиндажи и наблюдательные пункты. Окопы углублялись, расширялись - стала траншея с многочисленными ходами сообщения. Началась окопная жизнь. Желтый песок да небо - только и мог видеть окопный житель. Днем на передовой тихо. Ночами над немецкой обороной беспрерывно взвивались осветительные ракеты, тянулись, переплетаясь, огненные нити трассирующих пуль. С нашей стороны то бухали отдельные выстрелы, то тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та, тра-та-тра-та, тра-та-та - это ас-пулеметчик демонстрировал свое умение владеть станковым пулеметом. Мы построили хороший блиндаж - наблюдательный пункт. Небольшой, но крепкий, с колодцем посредине накатов. Линзы стереотрубы, укрепленной в колодце, слегка выступали над крышей, окуляры же оставались в блиндаже, так что наблюдение мы вели прямо из блиндажа. В одно утро в полосе наших траншей начали рваться мины. Методически, с интервалом примерно в минуту, они рвались до сумерек. Вечером стало известно: убиты три человека, разбит пулемет. С утра следующего дня картина в точности повторилась. Во второй половине дня меня позвал к телефону командир полка. - Вы куда смотрите? Почему не задавите минометы? Найти и немедленно уничтожить! - приказал он. Я и так с утра не отходил от стереотрубы. Выстрелов не слышно, а мины рвутся. До конца этого дня я батарею немцев не нашел. Вечером узнал, что минами убиты два солдата. Утро следующего дня выдалось морозное, безветренное. Снова начали рваться мины. В глубине немецкой обороны - два дома, метрах в восьмидесяти друг от друга. Между ними забор. Пригляделся - плотно друг к другу поставлены снопы. Зачем? Смотрю на карту: за домами овражек. Теперь я смотрю неотрывно на забор. Поверх забора-снопов вылетело колечко дыма. Вот он и разрыв. Снова колечко дыма левее. Еще колечко левее. Еще. Шесть минометов. Радость и злость вскипели во мне. Я побежал на соседний НП командира батареи полковых пушек капитана Грушанского: - Саша! Нашел батарею! Давай вдвоем! Двумя батареями! Налетом! Мы вернулись к стереотрубе. Саша своими глазами убедился. Мы быстро приготовили данные для стрельбы, еще и еще раз сверились с картой. Пристрелку производить нельзя, спугнешь, враг укроется в блиндажи. Все готово. Минометы и пушки наведены и заряжены. - Саша, я первый. Мины дольше летят, помедли две-три секунды. И вот тридцать мин и двадцать снарядов над нами. "Не промахнуться бы", - сверлит в мозгу. Приник к окулярам. Между домами заполыхали наши взрывы. Отлично! Немецкие минометы не произвели больше ни одного выстрела. Но следующим утром застреляла пушка. Немцы на руках выкатывали ее из укрытия на площадку, производили 10-12 выстрелов прямой наводкой: бах-бах, бах-бах, выстрел - взрыв, выстрел - взрыв, и снова укатывали ее в укрытие. Мы подстерегли ее. Укатить в укрытие пушку немцы не смогли, так как у нее отлетело левое колесо, а прислугу по одному унесли на носилках. Над окрестностью появились двенадцать вражеских самолетов. Я смотрел на них из окопа. Они построились в круг и первый пошел в пике. Мне было видно место расположения нашей батареи. Самолет пикировал на батарею. Я бросился к телефонной трубке, но услышал лишь: "Нас бомбят!" Трижды пикировали самолеты. Сердце мое сжималось от тоски и злости. Самолеты улетели. Связь цела: мне сообщили, что прямым попаданием в блиндаж убиты восемь батарейцев. Минометы целы. 22-24 октября противник заменил свои обороняющиеся части 6-й танковой дивизии частями 541-й заградительной дивизии, усиленной танками, самоходными орудиями и реактивными шестиствольными минометами. В ночь на 30 октября полк повел наступление в направлении деревни Домбровки с целью улучшить свои позиции. После сильного артналета под прикрытием дымовой завесы батальоны пошли в атаку, овладели первыми траншеями и южной окраиной Домбровки. Но на рассвете противник мощной контратакой при поддержке большого количества танков опрокинул наши подразделения. Мало я видел отступивших пехотинцев. Полем врассыпную, отступая, ехали машины с прицепленными 76-миллиметровыми орудиями. Одна машина остановилась, загудел ее сигнал, она оказалась на нейтральной полосе. Весь день гудел сигнал. Ночью, слабея, замолк. С помощью длинного троса ее вытащил танк. Убитый за рулем шофер нажал своей грудью сигнал. На прежних рубежах продолжалась наша окопная жизнь. Все крепчавшие заморозки сковали землю. Трава покрылась инеем. Я подружился с командирами стрелковых рот. Ночами мы ходили по траншее проверять посты. У пулеметов стояли продрогшие солдаты. - Как дела, солдат? - спросишь. Дрожащим голосом ответит: - Ничего! Холодно! Скоро ли в наступление? - Дашь очередь из пулемета - проверить, не замерзла ли смазка? - Зарядите, товарищ командир, у меня руки окоченели, - умоляюще просит пулеметчик. Ох, тяжела окопная жизнь! 7 ноября старшина Петр Артемкин еще затемно привез праздничные продукты: вермишель, консервы, по сто грамм спирта и даже по маленькой белой булочке. Загужевались батарейцы, повеселели. Но их веселость скоро оборвалась артналетом. Фашисты ни с того ни с сего выпустили по нам около сотни снарядов - видимо, решили подпортить нам праздничное настроение. Снаряды разорвались в основном с небольшим перелетом в пределах огневой позиции. Коля Былинкин, рослый, красивый парень 22 лет, отличный наводчик, любимец батарейцев, не успел спрятаться в блиндаж и был убит наповал. Я, Коля и Митя Холернов выпили спирта. Мною овладела тоска, душевная усталость: "До каких же пор будут гибнуть такие парни?" Колей и Митей овладели, видимо, такие же чувства. Мы начали вспоминать выбывших из батареи за последние два месяца: интеллигентный Павел Баль ранен, Василий Кульминский... Ох, Вася, Вася! Молодой парень, ему осколок пробил насквозь щеки и отрубил язык. Кровь хлестала у него изо рта. Он попросил бумагу и карандаш, написал лишь два слова: "Милая мама..." - и упал. Я не знаю, довезли ли его до санчасти живым. Максим Бородавка ранен, Григорий Кольницкий ранен, Иван Филиппов ранен, "сибирский кряж" Георгий Коваль убит, Утигалиев Хамза убит, Федор Зюзя убит, Сергей Серов, Николай Клюев, Василий Цыганков убиты. Двадцать семь батарейцев убиты или ранены... Приехал военторг. Офицерам ежемесячно выдавались талоны, по которым можно было купить за деньги подворотнички, душистое мыло, зубной порошок, консервы, печенье, шоколад и пол-литра спирта. Крытая машина-военторг остановилась в ближнем тылу, на опушке соснового бора. Мы пришли туда с Митей Холерновым. Вблизи машины стояли кучками человек тридцать офицеров, играла гармошка. Все в приподнятом, веселом настроении. Многих я знал. Встретились как родные братья после долгой разлуки. А вот и мои новые друзья идут, два командира стрелковых рот - Сергей Федотов и Николай Карпов. Они похожи друг на друга: оба старшие лейтенанты, одинакового среднего роста, обоим не больше 22 лет, похожи их красивые лица, оба ярославские - мои земляки. Даже юные ординарцы их похожи друг на друга. В полку их знали. Они лихо водили в атаки свои роты, были любителями и мастерами ведения ночного боя. Они шли в обнимку, напевая какие-то балагурные песенки. Купили что им полагалось, слегка приложились к фляжкам и пустились под гармошку в пляс, напевая по очереди шуточные и озорные частушки. Из чувства уважения и даже любви к этим мальчишкам офицеры то один, то другой подносили им спирт. Но вдруг оборвали пляс, как будто их минуты истекли, обнялись за шеи и, покачиваясь, с песнями пошли к своим ротам, в окопы. Красивые, жизнерадостные, они не знали тогда, что живут последние дни. Бобарыко привел пополнение - двадцать парней-молдаван. Я с тревогой подумал, как их учить боевому мастерству, как с ними общаться. Они ни слова не понимали по-русски, разговаривали только на своем языке. А о чем? На ночь поселили их всех в одном блиндаже. Ночью я несколько раз проходил около, слушал, как они песни пели. Утром распределили их по расчетам. Скоро, очень скоро они начали все понимать и стали совершенно равными со всеми. В ночь на 21 декабря наша дивизия сдала рубежи обороны частям 290-й стрелковой дивизии, ушла в ближайший тыл, в резерв командира 35-го стрелкового корпуса, и рассредоточилась в лесах в окрестностях города Муков. Батарейцы построили блиндажи, занимались боевой подготовкой. Новый, 1945 год мы встретили в блиндаже. У нас были гости - наши друзья. Пили спирт, пели песни, тосковали. Снег еще не выпадал, но земля была белая от инея, как от снега. Лес наполнялся войсками и боевой техникой. Тягачи притянули много 152- и 203-миллиметровых пушек - один тягач тянул ствол, другой лафет, в лесу рассредоточено и замаскировано много танков. Нам ясно: готовится крупное наступление. В ночь на 13 января дивизия вышла на передовые рубежи, почти те же, которые занимала до ухода в резерв, сменив 290-ю стрелковую дивизию и 120-ю гвардейскую стрелковую дивизию. В сторону передовой выехала вся армада артиллерии. Лес опустел. Дивизия получила приказ: при поддержке 260-го танкового полка, 1812-го самоходного артполка, минометного полка 5-й минометной бригады, взвода отдельных ракетно-реактивных установок, при поддержке на период прорыва артиллерии резерва главного командования и саперного батальона 290-й стрелковой дивизии, во взаимодействии со 120-й гвардейской стрелковой дивизией нанести главный удар в направлении высот с отметкой 153.0 и 143.8, прорвать оборону и двигаться в направлении деревни Голонивы. Предполагалось, что с воздуха наступление будет поддержано пятью тысячами самолето-вылетов. Наш полк занял рубежи западнее деревни Дуже, северо-восточнее деревни Домбровки. Наша батарея выехала в заданный район. Мы выбрали место для огневой позиции. Земля как бетон. До рассвета батарейцы ломами и кирками долбили землю, оборудуя огневую позицию. Утро настало, как и уже много дней назад, хмурое, морозное. Мы с Колей вышли на гребень поля и долго в бинокли изучали местность перед рубежом нашего полка. На равнинном поле наши передовые траншеи. Метрах в 500-600 - траншеи противника. За ними, километрах в двух, две высоты, как горбы верблюда, поросшие мелким кустарником. Трудно! Ох трудно будет прорвать оборону, рассуждали мы. Противник с тех высот наблюдает не только наши передовые линии, но и наверняка просматривает и глубокие наши тылы, вплоть до городов Муков и Острув-Музовецкий. Земля мороженая. Никто не сможет окопаться. Рвавшиеся снаряды будут поражать людей не только осколками, но и комами, брызгами мороженой земли. Все оценили мы с Колей, обо всем поговорили. Успокаивали себя тем, что и немцы будут в таких же условиях. Плюс нас же будут поддерживать самолеты, пять тысяч самолето-вылетов. Вечером комбат получил задачу на предстоящее наступление, которое начнется завтра утром. Утро 14 января наступило безветренное и морозное. Над землей серебрились кристаллы медленно падающего инея. "Наступление будет отложено, - думал я. - Погода явно не летная. Не будет поддержки авиации". Я очень хотел, чтобы оно было отложено. Но в 10 часов справа, километрах в восьми-десяти, загудела канонада. А в 10 часов 15 минут и на нашем участке прозвучала команда: "Огонь!" Сотни орудий разного калибра обрушили на врага свой огонь. После двадцатиминутной артподготовки наш полк начал прорыв обороны противника на фронте: роща 400 метров юго-западнее деревни Гуты-Малы и безымянной высоты северо-восточнее деревни Домбровки и к 11.00 после жестокого боя овладел рощей юго-западнее Гуты-Малы, затем штурмом овладел высотой 153.0 и, продолжая наступление, к 16.00 перерезал шоссейную дорогу в районе Залесе-Каленчин. Около 14 часов комбат Бобарыко по телефону с НП приказал батарее сняться и прибыть к высоте 153.0. Мы ехали полем. Нам встречались конвоируемые автоматчиками группы пленных. Идут с поднятыми вверх руками, дико озираясь. Как и мы, по полю ехало много артиллерийских батарей. Но вблизи от высоты метров на сто - топь, лед, смешанный с грязью. Пять тягачей поочередно перетаскивали машины, орудия. Наши машины были перетащены вскоре. Но когда я поглядел назад, на выстроившуюся колонну, то прикинул: до следующего утра тягачам не успеть перетащить всю технику. Мы обогнули высоту и поставили батарею в поле, привели минометы в боевое положение. Наступил вечер. Батальоны пошли в ночную атаку. Мы и другие батареи поддержали наступление огнем. Пехота продвинулась еще на 7-8 километров. Мы поехали вперед, на новую позицию. Остановились в деревне Голонивы. Среди голого поля - ни единого дерева! - два коротких ряда домов с севера на юг. Ночь. Впереди местность не видна. Изучили местность по карте. Подходящего места для огневой позиции не нашли. Решили занять здесь, в деревне. Минометы поставили за дома, за домами укрыли машины. Обнаружили оставленные немцами блиндажи, разместились в них, чтобы провести остаток ночи. Проснулся я весь продрогший - в блиндаже не было дверей, - с болью в голове и во всем теле. Вышел из блиндажа. Светало. Огляделся. Подошел Бобарыко. - Коля, - говорю, - наша позиция плохая. Перед нами простиралась километра на четыре болотистая равнина, за ней, немного возвышаясь, деревня Дворске. Там враг. Мы же здесь, тоже на небольшой возвышенности, как на ладони. - А где же лучшую найдешь? - ответил Коля. Не знаю, спали ли батарейцы, но они были уже все на ногах. Я начал бегать, махать руками, чтобы согреться. На земле валялось много тяжелых снарядов и гильз с порохом. Услышал гомон батарейцев. Под домом стояла брошенная врагом тяжелая пушка. Фашисты выбрали передние стены домов, выбросили из дома все и установили там пушки. Крыши домов были целы, стволов орудий не видно с воздуха. Умно, гады, замаскировали батарею. Теперь батарейцы на руках выкатывали орудие во двор. Мы с Колей присоединились к ним. Выкатили. Развернули. Нет прицела, вставили в ствол снаряд, в гильзу заложили пять мешков пороха. Выстрелили. Разрыва не видели и не слышали: далеко улетел. Опуская ствол ниже, мы уменьшали дальность стрельбы - и вот он, как черный дуб, возник на мгновение в деревне. То левее, то правее стреляли мы - похоже, ради развлечения. Кому не лень. Около двухсот снарядов расстреляли. День предстоял, как и вчерашний, пасмурный, морозный, безветренный. Деревня Дворске молчала. В 10.00 поступил приказ наступать на деревню Дворске. Жидко, вразнобой постреляла наша артиллерия. Я тогда подумал: "Конечно, не успела вся артиллерия преодолеть болото перед высотой". Слева и справа деревни Голонива пошли в атаку десятка два наших танков и самоходных орудий. Коля корректировал огонь из-за угла дома, видимость отличная. Поднялась и пошла в атаку наша пехота. Противник, подтянув за ночь свежие силы: резервный мотострелковый батальон морской пехоты, танковую дивизию "Великая Германия", полк самоходных орудий, - перешел в контрнаступление. На наши позиции обрушился град снарядов и мин. Из деревни выползло около двадцати пяти танков "тигр", около двадцати самоходных пушек "фердинанд" и около двадцати средних танков. Ряды наступавшей пехоты исчезли в дыму взрывов снарядов и мин. Вражеские снаряды рвались всюду, и всюду они находили свои жертвы - участвующих в бою людей и техники много, и все на поверхности, не окопавшееся. Сблизились танки. Начался танковый бой. Один за другим вспыхнули пять наших танков. Пятясь, танки начали отступать, продавливали болотистую почву и застревали в грязи. Вскоре вспыхнули три застрявших танка. Уцелевшие ушли за деревню. Усиливался огонь нашей артиллерии, но вражеские танки, маневрируя и ведя огонь, ползли на нас. Справа от деревни перебежками ушло в бой стрелковое подразделение. Я тогда определил: рота автоматчиков. Они сошлись с черными фигурами, вырвавшимися вперед танков, на близкое расстояние и с колена начали расстреливать друг друга. Жуткая, страшная картина! Фашистская морская пехота не выдержала огня наших автоматчиков и откатилась за танки. Наша батарея вела беспрерывный беглый огонь. Фашистские танки наползли на наших автоматчиков, которых не стало видно. По озимому полю перед деревней бежали, отступая, человек двенадцать пехотинцев. Пехотный младший лейтенант, пробегая мимо нашей батареи, на бегу зло прокричал: - Что стоите? Хотите бросить минометы? Теперь перед нами не было никого из обороняющихся. Маневрируя, ползли танки, перебежками продвигались черные фигуры. Нам надо отступать. Пора. Но на батарее около пятисот мин. Мы будем вынуждены их оставить, бросить. И мы еще не замечены врагом. - Беглый огонь! - командует комбат Бобарыко. Мины ложатся хорошо, в гущу пехоты и танков. Расстояние все сокращается. Осталось до танков не более километра. - Десять мин, беглый - огонь! Но вот нас увидели из танков: разрывом первого снаряда снесло крышу дома, за которым стоял миномет. Колья и слеги обрушились на головы расчета. Заряжающий Веретко взялся за плечо, рядовому Якубе разбило лицо. От взрывов следующих снарядов начали разлетаться другие дома. - Отбой! - скомандовал Бобарыко. Кое-как побросали в кузовы машин минометы. Нам бы проскочить полем метров двести, там мы скроемся за гребень. - В машины никому не садиться! - скомандовал комбат. Рассредоточенно, на предельной скорости ехали наши машины, врассыпную бежали за ними батарейцы. Я вскочил на подножку одной машины, Коля - на подножку другой. На дороге перед деревней Кшижево-Борове творился хаос: на предельных скоростях отступали конные упряжки, артиллерийские подразделения. А в той гуще бегущих в панике людей часто рвались снаряды. В окружении автоматчиков на дороге стоял незнакомый мне полковник с пистолетом в руке. Он останавливал отступающих, подзывал к себе командира отступающего артиллерийского подразделения; наставив на него пистолет, приказывал: - Становись здесь, - рукой показывал влево от дороги. - не откроешь огонь через две минуты - расстреляю! В ряд, на открытых позициях выстроились и вели огонь десятки орудий разного калибра. Дошла очередь до нас. - Минометы? Быстро проезжайте, немедленно открывайте огонь! Мы вернулись на огневую позицию, которую занимали вчера вечером. А батарейцев-то нет. Позже узнали, что их всех положили в оборону, как пехотинцев. А в то время стояли ждали: вот-вот должны прибежать. Из нашего тыла ехало двенадцать танков с бронетранспортером впереди. Таких танков я еще не видел: тяжелые, с мощной пушкой. На бортах солдаты. К каждому танку прицеплена пушка, низкая, длинноствольная. Тоже раньше я таких не видел. Тут же вскоре мы узнали, что это танки "Иосиф Сталин", а пушки 100-миллиметровые противотанковые. Напротив нас на дороге они остановились. Из бронетранспортера вышел рослый генерал, я сразу его узнал: Рокоссовский. С ним несколько человек. Рокоссовский легко перепрыгнул кювет и остановился за стогом сена. В разные стороны побежали от стога связные, подскакивали откуда-то взявшиеся всадники и уносились в сторону кипевшего впереди боя. Мне не было слышно слов Рокоссовского. Я видел лишь, как он, отдавая приказания, махал своей тростью, направляя ее то в одну, то в другую сторону. За бугром слева шел яростный пулеметно-автоматный бой. Назревала опасность нашего окружения. К нам подскакал на лошади незнакомый нам майор. Он нагнулся, наставил мне в лоб пистолет и дико прокричал: - Почему не стреляете? Вернусь, не откроете огонь, расстреляю! Сам поскакал дальше. Нас всего восемь человек: шесть шоферов, я да Коля. Разгрузили два миномета. Я и Коля за наводчиков. Нам хорошо видна деревня Голонивы. Мы только что там были. Теперь на фоне пожарищ там ползали немецкие танки. Мы открыли огонь. Приехавшие танки развернулись перед нами в поле, отцепили пушки, с бортов спрыгнули и засуетились около орудий расчеты. Танки откатились назад, остановились. Пушки открыли огонь, зачастили их глухие выстрелы. Я даже не заметил, когда они подъехали, - справа от нас заухали, опустив длинные стволы, две тяжелые зенитные пушки. Через короткое время к небу поднялось восемнадцать черных столбов: горело восемнадцать вражеских танков. Бой заметно стихал. Наступали сумерки. С наступлением темноты к нам стали возвращаться батарейцы. Не все пришли. Семь человек там, впереди, сложили свои головы. Всю ночь мы готовились к бою: улучшали свою огневую позицию, разгружали с машин мины. Возвращались успевшие отступить батареи, обозы. Я прилег на низкую, белую от инея копну соломы и уснул. Проснулся скоро от холода, а когда немного согрелся, ощутил резкую ломоту в пальцах ног. "Наверное, отморозил", - подумал. Переобуться не успел. Светало. На ясном небе мириады звезд. "Хорошо, - думаю. - Будет помощь с воздуха". И она пришла. Еще не взошло солнце, а высоко в небе волна за волной полетели наши серебристые двухмоторные бомбардировщики. Утро началось атаками фашистов. Море нашего огня обрушилось на атакующих. Отступивших не было. Вторая атака немцев была непонятная и чудная. Они высунулись из полосы сосновых насаждений, открыли огонь из пулеметов и автоматов, орали по-русски "уpa!", но в атаку не шли. Шквалом огня они были все уничтожены. Больше фашистам было некем наступать и обороняться. По полям поехала на запад наша техника, обозы. Велики были и наши потери. Стрелковые полки потеряли до шестидесяти процентов своего личного состава, 790-й артполк потерял за один день 159 человек, столько, сколько он потерял за весь прошлый год. Погиб командир полка. Ему посмертно и еще многим артиллеристам было присвоено звание Героя Советского Союза. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 февраля 1945 года за образцовое выполнение заданий командования в боях с немецко-фашистскими захватчиками при прорыве обороны немцев севернее Варшавы и проявленные при этом доблесть и мужество наградить 918-й Остроленковский стрелковый полк 250-й стрелковой дивизии орденом боевого Красного Знамени. Когда мы ехали полем, то несколько раз останавливались около обгоревших немецких танков и самоходных орудий. Мощные, приземистые машины. Пробоины сквозные. Нашлось более мощное наше оружие, от которого они сгорели. На реке Ожиц противник, заняв приготовленную заранее систему обороны, оказал упорное сопротивление. Под огнем саперы восстанавливали взорванный при отступлении мост. Только теперь я смог переобуться. Пальцы на ногах действительно были обморожены. Полк решительной атакой форсировал реку и занял деревни Карлово и Подось-Стары. На реке Ожиц я занял наблюдательный пункт на сравнительно высоком, поросшем кустарником восточном берегу. Далеко в тылу по равнинному белому полю (здесь выпадал снег) уходил на запад вражеский обоз в восемнадцать парных упряжек. Огнем минометов мы растрепали его в пух и прах. Только несколько лошадей, оторвавшись, разбежались по полю. Мое правое ухо обожгло, свистнула пуля. Я припал к земле и предался такому страху, какого не испытывал никогда. Я понял, что в меня стрелял снайпер. Только в последнее мгновение я отклонил голову. Откуда был произведен выстрел, я не понял, но знал: снайпер держит меня на прицеле. Шевелиться нельзя, он произведет еще выстрел. Лежал, думал. Только резкий скачок меня спасет. Так и сделал. Пуля вспорола снег и землю там, где я только что был. 19 января наша дивизия была выведена во второй эшелон. В прорыв, в бой ушел кавалерийский корпус. У нас отобрали машины и дали лошадей. Жаль нам было расставаться с механизированной тягой, но мы вскоре убедились: в условиях заснеженной, иногда болотистой и лесной местности конная тяга незаменима. Полк двигался по маршруту Свенты - Месце - Пассенхайм. Темной ночью, в 23 часа, 20 января от головы колонны понеслось: - Переходим границу! Входим в фашистское логово! В Восточную Пруссию! Передай дальше! Восточная ПруссияПровинции Аленштейновская и Кенигсбергская, где действовала наша 250-я дивизия и, соответственно, наш 918-й полк, изобиловали большим количеством озер, рек и лесов. Снежное покрытие достигало тридцати сантиметров. В сельской местности преобладала хуторская система. Хутор представлял собой большой, в основном двухэтажный, кирпичный дом, крытый черепицей, с 12-15 комнатами. В доме дорогая обстановка: диваны, кресла черной кожи, большие зеркала, красного дерева мебель. И почти обязательный атрибут - рыцарские шлемы, кованые латы, на стенах блестящие никелем шпаги. И уже во время войны, что ли, изготовлены и розданы населению огромные кинжалы - тесаки с чеканной надписью на клинке: "Все для Германии". Под домом в рост человека подвал, разделенный на отсеки, с оштукатуренными стенами, стеллажами и полками и узкими во все стороны окнами. Окна несколько возвышались над землей, имели с наружной стороны расширения-раструбы и были похожи на бойницы дота. Дом окружали надворные постройки: скотный двор на 8-10 коров, 8-10 лошадей, 15-20 свиней, в нем же птичник; под черепичной крышей молотильный ток; другие строения для хранения сельскохозяйственных машин, автомобилей и инвентаря. Десятки фруктовых деревьев окружали поместье. В подвалах хранилось много картофеля, овощей, сотни закрытых стеклянных банок с мясом кур, уток, индюшек, с вишнями, черешнями, яблоками, копченые и некопченые свиные окорока. Дом и дворы оборудованы системой водопровода. Бауэр - крестьянин, безитцер - владелец были хозяева этих поместий. Почти все они уходили с отступающей армией, бросив все. Оставались лишь 6-10 работников из русских, поляков, чехов и рабов из других стран Европы.Деревни в среднем из 50-80 аккуратных, в основном кирпичных домов выглядели не бедными. Поля между деревнями поделены на участки, и каждый участок был обнесен забором - колючей проволокой в четыре-пять ниток. В эту хорошо обустроенную и богатую страну пришла война. Фашисты, изгнанные с захваченных ими чужих земель и уже, вероятно, забывшие о своих планах мирового господства, теперь яростно, до самопожертвования защищали свою землю. Они цеплялись за каждый удобный для обороны рубеж. Почти каждый день они бросались в контратаки, в иные дни по несколько раз. Опутанные колючей проволокой поля являлись серьезным препятствием для наступающих наших войск. Дома фашисты превращали в доты, которые невозможно было взять, пока не разнесет дом в пыль наша артиллерия или пока не взорвут его саперы мощным зарядом. Обезумевшие, они разрушали дома, а себя подвергали неминуемой гибели. Начались тяжелые ежедневные кровопролитные бои. Ровно через два месяца в руинах и пепле будет лежать эта страна... И вот мы на вражеской земле. Из-за темноты и скопления войск я не разобрал, деревня это или хутор. Я зашел в дом посмотреть. В нем было уже много наших солдат, которые входили и выходили. От потолка до пола зеркало, богатые кресла, диваны, на кухне дорогая посуда. В швейной машинке недошитая ткань. Видно, спешно из дома убегали хозяева. Утром подъезжали к догоравшей деревне. По полю шла обгоревшая свинья. Батарейцы схватились за карабины. - Старшой, можно? - Можно, - сказал Бобарыко, - только пригоните сюда, чтобы не тащить. Ушедший в бой кавалерийский корпус наступал только четыре дня. Встреченный танками, он был вынужден спешиться, занять оборону и даже несколько отступить. Наша дивизия была введена в бой, с 24 по 26 января вела бои в междуозерье в районе Пассенхайм, отразила многочисленные контратаки пехоты и танков и, сломив сопротивление, начала продвижение в направлении Гринберг - Кушборн и к исходу дня 26 января овладела городом Гиршберг. Меняя огневую позицию, наша батарея остановилась вблизи хутора. Я зашел в дом. Женщина средних лет смело подошла ко мне, взяла за руку и, что-то говоря, потянула меня в дальнюю комнату. Я недобро подумал о ней. Думал, задобрить хочет. Но она настойчиво меня тянула, часто повторяя слово "зольдат". Я пошел за ней. В маленькой полутемной комнатке в постели лежал человек. Я услышал мужское рыдание и русские слова: - Братцы! Родные мои! - Это был наш кавалерист. Он кратко рассказал: при отступлении он, раненный, остался на снегу, ночью его утащила в дом эта женщина и прятала от фашистов. У него были обморожены руки и ноги. Мы немедленно отправили его в санчасть. "Как же сделать добро этой женщине?" - думали мы с Колей. На листе бумаги я написал: "Эта женщина спасла жизнь советскому кавалеристу. Просим ее не обижать, дому ее и имуществу вреда не приносить", - подписали я и Коля, указали свои фамилии и звания. Отдали ей эту бумагу, разъяснили, чтобы в случае необходимости она эту бумагу показывала. В ночь на 29 января наш полк сосредоточился в лесу в районе Ленгайнен, Гяйфор. Утром будет бой за овладение деревней Вартенбург. Батарея получила приказ. Мы продвигались полями, перелесками по снежной целине. Выбились из сил лошади и батарейцы. На нашем пути - хутор. Время позволяло, решили часа три отдохнуть. Мы с Колей зашли в дом. При свете карманных фонарей мы увидели: по стенам в ряд стояли женщины, старики, дети. В доме холодно. Люди все в пальто. Дом заполнили батарейцы. Нашли и зажгли лампу, растопили плиту. Бобарыко приказал повару Лопатину приготовить еду. Люди, бледные, испуганные, стояли не шевелясь. Батарейцы разделись. Кто умывался, кто брился. Лопатин принес картошку, стал чистить. Пригляделся я: да и за два часа он не начистит картошки для всей батареи. А у нас времени-то в обрез. А рядом стоят женщины. Появилась идея - заставить женщин чистить картошку. Подошел к ним, показываю на повара, на картошку, говорю: "Идите картошку чистить". Стоят как каменные. Я взял одну женщину за руку, потянул, но она дико закричала. Тогда я с силой подтянул ее к повару, усадил на табурет, дал ей в руки нож и показал, чтобы она чистила картошку. И она принялась за работу. Я пригласил других, и всем им мы дали ножи. А через десять минут женщины уже улыбались. Они думали, что русские всех расстреливают, что сибиряки едят людей, что коммунисты с рогами. Я показал на себя, на Колю, на многих батарейцев - мы коммунисты. Посмотрят в наши лица, улыбнутся: "Гут!" Через час сварилась картошка, появилась гора котлет. Ели с шутками, все вместе. Картошки и мяса у нас много - сколько хочешь. С рассветом мы были в заданном районе, вели огонь. Полк занял Вартенбург, повел наступление в направлении Плуткен и к 16.00 овладел им. За равнинным, километра в три, заснеженным полем, возвышаясь, стоит город Аленштейн. Я увидел его в сумерках. В городе в разных местах горели дома. Фашисты, боясь окружения, город не обороняли. 1 февраля полк встретил сильное сопротивление врага на рубеже Баттатрен - Никиштерн. На обороняющихся обрушился шквал нашего артминогня. Решительной атакой противник был сбит с занимаемых позиций, но он вновь задержался на подступах к городу Гутштадт. В 14 часов завязался сильный бой. Противник силами до батальона пехоты, при поддержке сильного артминогня, танков и самоходных орудий пять раз бросался в контратаки, но все они были отбиты с большими для него потерями. Стремительным обходным маневром в 3.00 следующего дня город Гутштадт был взят. С наступлением темноты 2 февраля полк был на марше. Впереди шли стрелковые батальоны, за ними полковая артиллерия, наша батарея и далее обозы. Резкий морозный ветер бросал в лица колючую снежную пыль. Дорогу переметало. Усталые люди шли согнувшись, спрятав лица в поднятые воротники. Я ехал в седле на нашей верховой лошади. Уже давно замерзли ноги, а сойти с лошади не хотелось. Полк миновал большой населенный пункт, вышел в поле. С возвышенного правого заснеженного поля ударили по колонне вражеские пулеметы. Шарахнулась колонна, рассыпалась. Ездовые спешно развернули лошадей. Полк вернулся в деревню, по приказу командира полка люди разместились в домах. Утром оказалось, что полк находится в окружении. Командир полка приказал занять круговую оборону. Мы развернули батарею в огороде, несколькими минами пристреляли заданный участок и ждали новых приказаний. Фашисты не наступали, а полк не мог уйти из "мешка", так как все пути простреливались плотным ружейно-пулеметным огнем. В середине дня я увидел, что по льду озера, которое начиналось сразу за огородами, ходила группа наших военных и с ними инженер полка. Оказалось, они проверяли прочность льда. Полк начал отход через озеро. То ли прозевали немцы, то ли долго подыскивали артиллерию, которая могла бы по нам ударить. Полетели издалека - не слышно выстрелов - тяжелые снаряды. Они рвались на льду, поднимая столбы воды и осколков льда. Но батальоны и артиллерия уже вкарабкались на противоположный, крутой берег. Три лошади убило из обозов. Опустились сумерки. Полк вошел в большую, всю разрушенную и битком забитую нашими войсками деревню. Я пробирался между машин. Вдруг слышу: - Валодь! На борту машины, свесив ноги, сидел Миша Сафронов. - Миша! Друг! Жив! - Валодь! Друг! Здравствуй! Мы обнялись. У Миши оказался полный термос, литров на десять, спирта. - Давай, Валодь, выпьем за встречу! Я не против, но нет воды, чтобы спирт разбавить. Рядом дом с оторванным углом. Через пролом видна кухонная плита. Мы быстро разожгли ее и растопили в котелке снег. Выпили. Войска начали разъезжаться. Миша был уже в чине капитана, он командовал батареей 150-миллиметровых минометов. Мы простились. С тех пор я его больше не видел, и судьба его мне неизвестна... Полк получил новую задачу, был на марше до рассвета. На рассвете полк сосредоточился на опушке леса в районе деревни Кирхвальд. Завязался бой. К 18.00 полк овладел населенным пунктом Гранау. С утра 4 февраля полк вел упорные бои на подступах к населенным пунктам Маверн и Розенберг и к 14.00 овладел ими. Вечером того же дня мы заняли огневую позицию в деревне Розенберг, поставив минометы за домами. В ближайшем доме разместились обогреться. Намеревались в тепле ночевать. Дом был большой, жителей - никого. Во дворе ревели коровы. Наши батарейцы подоили их, навалили им сена, и они реветь перестали. Мы растопили докрасна плиту, решили в ведрах вскипятить молоко. Оно выкипело, набрался полон дом дыма. И вдруг - брызгами полетели из окон стекла. "Батарея, в ружье!" Выбежали батарейцы, заняли позиции вокруг построек. Из ближайшего лесочка по деревне стреляли немецкие пулеметы. Так и пробыли на морозе до утра, с оружием наготове. С утра 4 февраля противник обрушил на наши позиции сильный артминогонь, затем силами до батальона пехоты и при поддержке танков и самоходных орудий предпринял одну за другой три контратаки из района станции Фраймаркт. Все контратаки врага были отбиты. Утром 5 февраля противник возобновил контратаки опять из района станции Фраймаркт. Но, отбив атаки, полк в 15.00 перешел в наступление и перерезал шоссейную дорогу Вормдитт - Хайльсберг. К утру 6 февраля полк вышел на северную опушку леса у дороги Вормдитт - Штадтвальд, форсировал реку Дервенец. Завязался жестокий бой, длившийся беспрерывно и днем и ночью до 10 февраля, в ходе которого были заняты города Фраймаркт и Вормдитт. 11 февраля полк возобновил наступление в прежней полосе и, сломив сопротивление противника, вышел к 14.00 на восточный берег реки Муллен-Грунд. В ночь на 13 февраля после перегруппировки войск и сильной артподготовки полк выбил противника из лесного массива, завязался бой за деревню Зоннвальде. Авиация противника дважды наносила удары по нашим позициям, совершив 45 самолето-вылетов. Мы меняли огневую позицию. Лошади тяжело тащили сани. Расчеты шли за своими упряжками. Впереди в окружении двух автоматчиков шел командир полка подполковник Иващенко. В солдатской шапке, в солдатском бушлате, с автоматом на груди. Юморист Михаил Кожевников, толкнув меня локтем, кивком головы указал вперед: - От Друти [2] пешком идет! И действительно, я никогда не видел его ни в машине, ни верхом на лошади. Еще молодой, ему было тогда лет 35-36, а ветераны полка звали его "наш батя". Ночью 16 февраля противник предпринял одну за другой три контратаки на позиции 922-го полка. С рассветом во взаимодействии с 922-м полком нашему полку удалось выйти на шоссейную дорогу Лоттерфельд - Мельзак и, продолжая наступление, к 22.00 часам вышел на юго-восточный берег реки Вальш. На следующий день к 14.00 полк перерезал шоссейную дорогу Лайс - Мельзак, железную дорогу Цинтен - Мельзак и завязал бои на подступах к Верхнерсхее. К вечеру этого же дня полк перерезал шоссейную дорогу Мельзак - Петерсвальде. Мельзак оказался на грани полного окружения, и фашисты оставили его без боя. В город вошло много наших войск. Мы торжествовали. Кто-то из наших на колокольне бил в колокол. Вроде шалость, а я подумал: "Бей сильнее! Мы идем! И нас не остановить!" От города на запад далеко, километров на восемь, видна с небольшим подъемом дорога. Там, за полями, лесной массив. По карте прикинули: ширина его около десяти километров. К лесу мы подъехали в сумерках. На опушке леса хутор. Около него в походном положении остановился гаубичный дивизион. Нам отдан приказ: миновать лес, утром быть готовыми к бою. Пехота уже лес прошла. По широкой, хорошо наезженной дороге среди прямой просеки мы въехали в лес. Сразу стало очень темно. Проехав километра полтора, мы догнали обоз. Оказалось - штаб нашего полка. Мы с Колей хорошо знали третьего помощника начальника штаба майора Селезнева и, поздоровавшись, пошли рядом во главе колонны. Разговаривая о том о сем, мы сильно оторвались от обоза. Впереди ехал другой обоз, вместе с ним шло много людей. Позади последней упряжки шли два человека. Майор положил руку на плечо одного из них и спросил: - Какого полка? И вдруг - крик на немецком языке! Я бросился с дороги за сосны, убегая, начал стрелять из пистолета в темноту. Сзади затрещали десятки автоматов. По вспышкам от выстрелов я определил, что Коля и майор тоже убегают, отстреливаясь. Когда мы подбежали к обозу, то увидели, что ездовые, торопясь, разворачивают лошадей. Батарея и штаб вернулись к хутору, и там майор обнаружил, что нет двух автоматчиков-знаменосцев, нет полкового знамени. Дом хутора был битком набит артиллеристами. Ночь мы провели в сарае, в соломе. К рассвету знаменосцы не пришли. Майор был расстроен, сильно озабочен. Нам надо выполнять приказ, и мы поехали вчерашней дорогой. Проехали то место, где вчера развернулись, еще километра полтора. Кругом нас, в лесу, разразилась пулеметно-автоматная стрельба. Мы остановились. Верхом на лошадях послали вперед в разведку Кожевникова и рядового Якубу. Прошло не более десяти минут, видим: выкатив испуганные глаза, к нам бегут Кожевников и Якуба, а сзади них, низко опустив голову, бежит наша верховая лошадь, с ее губ струится кровь. Кожевников и Якуба рассказали, что в полукилометре, на перекрестке просек, пулеметные точки, что немцы дали по ним очередь почти в упор, лошадь под Якубой упала убитой, самим им чудом удалось убежать. Раненая лошадь уперлась лбом в мою грудь, фыркнула, обдала кровью. Обе ее губы и ноздри были разорваны в клочья разрывной пулей. Ясно, что никакому лечению она не подлежала. Умница наша. До чего было жаль! Пришлось застрелить. Стояли думали, что делать. К нам подъезжал длинный обоз, среди него шло много солдат. Впереди обоза шел генерал-майор Абилов, наш командир дивизии. Рядом с ним майор - командир саперного батальона. Бобарыко доложил генералу по форме. Генерал спросил о подробностях, затем приказал майору развернуть батальон и очистить от врага дорогу. Смотрю на саперов: "Плохие солдаты. Они годятся пилить, рубить, строить мосты. А воевать?" Более ста человек, рассредоточившись, с винтовками наперевес пошли вперед между сосен, но вскоре впереди все затрещало от пулеметных очередей и стрельбы автоматических малокалиберных пушек. Саперы откатились назад, явно понесли потери. Обоз развернулся и во главе с генералом поехал назад. Поехали назад и мы. Пришлось лес объехать далеко стороной. Теперь уже всем подразделениям полка известно, что исчезло полковое знамя. Все приуныли. Все знали, что это за собой влечет. В 12.00 18 февраля полк в составе дивизии начал наступление в направлении Гауден - Киршинен. У меня было очень плохое настроение. Даже упал боевой дух из-за утраты полком знамени. Но ночью оно нашлось. Во время панической перестрелки ночью в лесу знаменосцы взяли знамя с целью его сохранения и ушли в лес. Оказались в окружении групп фашистов, просидели сутки в густом ельнике, а ночью пришли в штаб со знаменем. Сломив сопротивление противника, полк овладел населенным пунктом Верхнесхее, завязал жестокий бой за лес, овладел им и к 6.00 19 февраля овладел местечком Гауден. Я сменил Колю и был на наблюдательном пункте. В качестве наблюдательного пункта я выбрал кирпичный одноэтажный дом, окруженный пристройками. В этом же доме разместился командный пункт какого-то стрелкового полка, два командира артиллерийских батарей, и зачем-то там же присутствовал майор авиации. В каждом углу у телефонных аппаратов сидели связисты, вразнобой кричавшие: "Береза! Береза! Как слышишь?" - "Сосна! Сосна! Доложите, сколько огурцов (снарядов)!". Мне из окна хорошо видна впереди лежащая местность: ровное, заснеженное поле километра в полтора. За ним два дома с пристройками. Окружают дома большие деревья. Участки поля ограждены колючей проволокой. Я посчитал: если идти прямо к домам, то придется преодолеть восемь проволочных заграждений. "Зачем, - думаю, - ограждены участки колючей проволокой? И животные могли повреждения получить. А может быть, в продаже не было простой проволоки? Или хозяев обязывали использовать колючую проволоку, ведь ее изготовить сложнее? Под домами окна как бойницы дотов. Неужели немцы все это делали с целью усиления обороны? Неужели они предвидели возможность военных действий на этой испокон веков воинственной земле?" Скоро начнется наше наступление. Истощился от потерь полк, в батальонах по 50-60 уставших воинов. И наши батарейцы измотались. Днем ведут огонь, меняют раз, а то и два раза огневую позицию, ночами готовятся к бою. Отдыхают мало, на морозе. Потери у нас тоже большие, каждый батареец работает за двоих. "Трудно будет преодолеть этот рубеж!" - думал я. По дороге на НП я видел на исходных позициях новые самоходные пушки: на гусеничном ходу, низкие, длинный ствол орудия большого калибра выставлен из лобовой брони. Но как они будут действовать в бою? В 10.00 началось наступление. Артиллерия произвела короткий огневой налет. Близко заухали орудия. Пехота пошла в атаку. Медленно продвигается, задерживается перед проволокой. Захлопали вражеские мины, взметнули снег снаряды. Не густо. Пехота продвигается. Но вдруг перед домами на снегу возникло несколько черных точек и от них потянулись нити трассирующих пуль. Из-за дома выехали два бронетранспортера и открыли огонь из крупнокалиберных пулеметов. Пехота залегла. Около бронетранспортеров заполыхали взрывы наших снарядов, и они тут же ушли за белый дом. Я отдал команду на ведение беглого огня по черным точкам. Но только начали рваться мины, как черные точки все исчезли. Их как будто и не было. В воздухе появились девять наших штурмовиков. И тут в дело вступил майор авиации. Он громко кричал в трубку рации, называл имена, указывал цель, не стеснялся вставлять крепкие русские слова. Самолеты носились над позициями врага, бросали бомбы, стреляли из пулеметов. Я слышал, майор кричал: "Вася! Вася! Ударь по белому дому!" Вслед за резким свистом близко от нашего дома разорвалась бомба. Взрывной волной вырвало простенок между окнами, все рамы. Влетевшими в дом кирпичами поранило нескольких связистов. Майор разразился крепкой матерщинной бранью в адрес Васи. Выяснили они, что наш дом снаружи был тоже белым. После перебранок поправились "летуны" (так их звали на фронте наземники), и вторым заходом белый дом был разбит. Лишившиеся укрытия бронетранспортеры начали уходить за деревья, но один за другим загорелись от прямых попаданий снарядов. Пехота поднялась в атаку. И снова на снегу появились стреляющие черные точки. Но поздно. В них полетели гранаты, автоматные очереди. Рубеж был взят. "Что-то новое придумали фашисты, - думал я, - надо посмотреть". Когда я менял НП, я зашел на то место, где появлялись черные точки, и увидел: на расстоянии одна от другой с десяток круглых ям глубиной выше человеческого роста, с двумя ступеньками. Брустверов около ям нет, земля разбросана вдалеке. Понятно мне: чтобы, спрятавшись в яму, не оставалось никакого ориентира. В каждой яме убитый солдат, то опаленный и изорванный гранатным взрывом, то убитый пулями. "Так это же смертники", - подумал я. Интересно бы знать, добровольно или по приказу они заранее обрекались на верную смерть. Вскоре все наши подразделения узнали о новой тактике обороны фашистов и применяли свою тактику успешной борьбы со смертниками. 19 февраля войска фронта облетела печальная весть: убит командующий фронтом Иван Данилович Черняховский. В подразделениях, в которых позволяла обстановка, прошли траурные митинги. Воины клялись беспощаднее бить врага, мстить за смерть своего любимого полководца. Утром 19 февраля полк возобновил наступление в направлении леса восточнее Хагендорфа и вел жестокий бой. 20 февраля после упорного боя полк овладел рощей восточнее Гайля, продолжая наступление, к 20.00 ворвался в рощу южнее города Лилиенталь. Днем 21 февраля полк в составе дивизии вышел во второй эшелон корпуса. Полки частично пополнились личным составом и вооружением. В нашу батарею тоже пришло восемь новичков. 22 февраля полк передислоцировался, сменил части 150-го укрепрайона и занял рубеж: северо-восточная опушка юго-западнее Гайля - железная дорога Мельзак - Браунсберг. В середине дня полк начал наступление. Бобарыко с наблюдательного пункта отдавал команды на ведение огня, увеличивая дальность стрельбы. Гул боя впереди нарастал с преобладанием разрывов. Очередную команду Бобарыко отдал с уменьшением дальности стрельбы. "Контратака!" - подумал я. Батарея работала четко. Бобарыко уменьшил прицел еще на двести метров. Тревожно на душе: наши отступают. Последовала новая команда с уменьшением прицела на двести метров. Я знал местонахождение наблюдательного пункта. Бобарыко приказывал стрелять по своему наблюдательному пункту. Я подбежал к телефонисту, выхватил трубку: - Колька! Ты что делаешь? И первый раз за все время я услышал его раздраженный, грубый голос: - Приказываю! Десять мин, беглый, огонь! В воздухе шестьдесят наших мин. Там началась "молотьба" - рвались наши мины. С замиранием сердца держал я у уха трубку. Прошла минута, другая, НП не отвечал на мои позывные. Заметно стихли впереди стрельба и взрывы. Прошло минут пять. Я уже готов был со всем личным составом бежать на выручку комбату, отбить хоть мертвого, но в трубке раздался хриплый голос Маковкина: - Мы живы! От минометов не отходить! До конца дня батарея огня не вела. В сумерках на батарею пришел комбат. Он шел покачиваясь, сел на минный ящик. Вмиг сбежались батарейцы. - Окружили нас фашисты. Другого выхода не было, - проговорил он. Нагнулся, опустил голову на руки. Затем распрямился, сказал негромко: - Спирта! Я дал ему фляжку. Он налил полкружки, бросил в нее две горсти снега и начал пить. Колька!.. Он никогда не выпивал более ста граммов разведенного спирта. Он и перед закуриванием всегда стремился что-нибудь пожевать. Сейчас он выпил граммов двести почти не разведенного спирта. Выпив до дна, он закашлялся, дважды взял в рот снег. Лопатин подал ему котелок с едой - он на него не среагировал. Заметно начали темнеть его серые глаза, заметно обмякло тело. Он выпрямился, обвел всех невидящим взглядом и вдруг засмеялся громко, дико, сквозь смех бессвязно кричал: - Ох, хорошо! Ох, хорошо рвутся наши мины! Ох и даем мы им... И повалился на руки батарейцев. Его уложили на снег, подстелив брезент, укрыли шинелями. Засыпая, он тихо сказал: - Иди на HП. На НП мне Косицын и Кожевников рассказали, что их окружили около пятидесяти немцев. Они отстреливались из автоматов. К ним полетели гранаты. А когда рвались наши мины, они отсиживались в ямках. Показали ямки. Окружающие березы и сосны были все без веток и вершин. Вокруг валялись тела фашистов. Ночью немцы неоднократно бросались в контратаки. Взрывы наших мин мощные. А ночью их взрывы вдвое громче, как взрыв бомб. Один раз, видимо, наш огонь хорошо накрыл немцев, они орали что-то похожее на русское "караул!". 25 февраля после артподготовки полк возобновил наступление в своей полосе, но успеха не имел из-за сильного артминогня. Противник закрепился на рубеже Гайль (северный) - Эшенау, спешно строил оборону, сосредотачивал силы. Ночью мы меняли огневую позицию. Подъехали к хутору. За домом и за сараями стояло много конных упряжек. В доме кишмя кишели наши солдаты. Незнакомый мне солдат взял Бобарыко за рукав: - Вас искал начальник штаба. Следуя за солдатом, мы спустились в подвал. На картошке, головой к стене лежал начальник штаба нашего полка гвардии майор Поваляев. На стене, около его головы, укреплен карманный фонарь. В руках у майора была карта. Он явно обрадовался нам. - Бобарыко, дай мощный налет вот сюда, - указал на карте карандашом, - только сейчас разведка доложила: большое скопление пехоты. Видимо, готовят контратаку! Мы быстро развернули батарею позади хутора и по заданной цели выпустили девяносто мин. И противник нас засек. К нам, шурша, полетели тяжелые снаряды. Фашисты на этот раз стреляли точно. Снаряды рвались на огневой, вблизи лошадей. Со ржанием, ломая дышла, падали убитые и раненые лошади. Один снаряд разорвался в трех метрах от миномета. Погиб весь расчет: командир расчета сержант Филипп Власов, воевавший в батарее с начала войны, заряжающий Игнатий Веретко, наводчик Василий Клюшин, ранен Моисей Фурман. Основательно посекло осколками миномет. Легко ранило меня и Колю, но после оказания медицинской помощи в санроте мы из батареи не ушли. 1 марта полк в составе дивизии продолжал наступление и вышел на рубеж: северная и северо-западная опушка леса юго-восточнее Блюмберга. Противник оказал сильное огневое сопротивление, и взять Блюмберг с ходу не удалось. 3 марта полк возобновил наступление в прежней полосе, но из-за сильного ружейно-пулеметного огня и артминогня успеха не имел. Противник неоднократно переходил в контратаки силами от 60 до 100 солдат при поддержке 5-7 самоходных орудий и нескольких бронетранспортеров. Колю ранило осколком мины в щеку. Его увезли в санчасть. Я пришел на НП. На опушке леса была широкая, диаметром метров тридцать, с сильно неровным дном, в рост человека яма. Похоже, здесь брали на стройки песок. По тому, что в яме валялось наше и немецкое оружие, я определил, что эта местность переходила из рук в руки. Для НП яма не годилась. На краю ее стояла мощная сосна. Под нее так подрыто, что корни висели в воздухе. Перед нами полоса поля метров двести, за ней стеной невысокие сосновые посадки, справа, километрах в двух, шел жаркий бой. Сильно стреляла наша артиллерия, трещали пулеметы, автоматы, но кто наступал или оборонялся, мне не видно. Из леса вышла наша пехота, человек пятьдесят. Они перешли поле, скрылись в сосновых насаждениях. Вскоре там вспыхнул бой: затрещали автоматы, пулеметы, заухали пушки. Я понял: контратака. Из сосняка выбежали и пересекли поле, отступая, человек десять наших солдат. А в полукилометре левее поле начали пересекать немецкие автоматчики. Я отдал команду батарее на ведение огня. Автоматчики показались и перед нами, но их встретил из нашего леса огонь станкового пулемета, и они скрылись в соснячке. Пренебрегая взрывами наших мин, поле слева пересекали автоматчики. Откуда-то ударил бронетранспортер. Его разрывные пули затрещали над нами. Полетели срубленные сучья. Вдруг с батареи: - Нет мин! Я было растерялся: что делать? Невесть откуда в яме оказался командир минометной роты, лет двадцати лейтенант. Мы знали друг друга в лицо. По его белой щеке текла струйка крови. Как-то виновато, будто оправдываясь, он проговорил: - Старший лейтенант, я ранен, - и побежал из ямы в тыл. Я подумал: "Есть причина уйти лейтенанту в тыл". Но он не ушел, он сбежал с поля боя. Молодой. Недавно на фронте. А здесь, конечно, страшно. Сзади в лесу видел командира полка подполковника Иващенко. Он задержал отступивших, собирал вокруг себя группу для отражения контратаки. Кожевникову, Косицыну, Маковкину и Озерову я приказал стаскать к сосне все оружие и патроны, валявшиеся в яме. Теперь лес заполнился треском автоматных очередей и разрывных пуль. Сколоченная командиром полка группа, отстреливаясь, отходила в глубь леса. Мы заняли позиции и приготовились к бою. Как молния осенила меня мысль: наш провод проходит по позиции минометной роты, шесть минометов роты молчат. Проходя мимо них, я видел: у них штабеля ящиков с минами. - Озеров, кричи! Связист Белоусов пусть бежит с аппаратом по нитке что есть духу! Пусть подключит аппарат на позиции минометной роты! Быстро! Между деревьями слева мелькали немецкие автоматчики. Мы молчали. Они нас еще не обнаружили. Они расчетливо, перебегая от дерева к дереву, углублялись в лес, часть их продвигалась в нашу сторону. Мы открыли огонь. Кожевников с Косицыным стреляли из автоматов, я и Озеров - из винтовок. Маковкин с трубкой у уха сидел под сосной. Немцы не ожидали удара почти из тыла, смешались, залегли за березами и открыли в нашу сторону автоматный огонь. Началась перестрелка. Та часть немцев, которая углубилась в лес, развернулась фронтом в нашу сторону. Прокричал Маковкин: - Есть связь! - Передавай! Рота, слушай мою команду! - Ах ты, черт! Нет у меня таблицы стрельбы батальонного миномета! - Уменьшить прицел на 500 метров, залпом - огонь! Работать быстро! Шесть мин разорвалось далеко в поле слева. Плохо наведены минометы, велико рассеивание. Некогда устанавливать минометы, которые врут. - Уменьшить прицел на 500 метров, залпом - огонь! Мины разорвались с перелетом через автоматчиков метров на сто. Отдавая команды, я не переставал стрелять. У противоположного края ямы взорвались три гранаты. Я понимал, сейчас немцы бросятся и нам будет конец. - Уменьшить прицел на 150 метров, беглый, пятнадцать мин - огонь! Мишка! Леха! Сюда! Быстро! Мы все забились в яму под корнями сосны. Затрещал лес от взрывов наших мин. В яму падали срубленные ветки. Мины рвались вокруг ямы и в яме. Конца взрывам, казалось, не будет. Но вот они прекратились. Один за другим с оглядкой мы вылезли из-под сосны. Еще падали срубленные ветви. Над землей висел дым. Я увидел: несколько немцев убегали от ямы. Мы проводили их выстрелами. Наступила тишина. Контратака была отбита. 4 марта полк сдал свои позиции частям 51-й стрелковой дивизии и, в составе дивизии совершив марш, сосредоточился в лесу севернее Петерсвальде. 5 марта вечером возвратился из санбата Бобарыко. Ему удалили осколок, сделали перевязку, и он вернулся в строй. В ночь на 6 марта дивизия сменила части 307-й, 343-й и 2-й стрелковых дивизий, заняла рубежи на подступах к Кляйн-Лютекенфюрст и до 15 марта занимала оборону. Днями хорошо грело солнце. Наступили оттепели, а вместе с ними пришли слякоть и грязь. Отдыхали батарейцы. Приводили в порядок себя и вооружение. Батарея стояла в поле. Расчеты вырыли ямы, слегка их перекрыли, внутрь натаскали соломы. Спать стало тепло. Участок фронта молчал. Изредка в небе засвистит разноголосо, как будто кто-то долго дует в губную гармошку. Это залп шестиствольного миномета. Ерунда. Мы и в ямки-то от его мин не прятались, мины рвались с огромным рассеиванием. С утра 16 марта полк в составе дивизии перешел в наступление и в тяжелом бою перерезал автомагистраль Кенигсберг - Эльбинг. Ночью 18 марта противник предпринял контратаку с трех направлений, но она была отбита с большими для него потерями. А с наступлением рассвета наш полк пошел в наступление и к исходу следующего дня овладел Биркенау. Смелой, неожиданной ночной атакой был взят населенный пункт Грунау. Незаметно сошел снег. Сани нам заменили телегами. Продвигаться было неимоверно трудно. Даже на дорогах колеса телеги тонули в грязи, а нам приходилось ехать полем или лесом. Батарейцы плечами толкали телеги, помогая лошадям. На наших картах появилось побережье моря. Воздушная разведка донесла: на побережье огромное скопление войск и техники врага. Они погружаются на корабли для отправки на защиту Берлина. Днем и ночью стреляли залпами несколько наших дальнобойных батарей, посылали снаряды на побережье. Эскадрильи самолетов беспрерывно наносили удары. Враг, чтобы дать возможность эвакуировать с побережья войска и технику, предпринял отчаянную попытку задержать наше наступление. На железной дороге Хайлигенбаль - Браунсберг он поставил на рельсы на возвышенной насыпи в бесконечный ряд товарные вагоны и платформы. Их полы были покрыты слоем в 50-80 сантиметров горного песка. Между шпалами под вагонами окопались и засели автоматчики и пулеметчики. Получился довольно крепкий оборонительный рубеж. Четыре дня штурмовали наши подразделения этот рубеж, но безуспешно. В ночь на 25 марта вся наша артиллерия, вплоть до 152-миллиметровых пушек, по приказу командования выехала в поле для стрельбы прямой наводкой. От поля до железнодорожной насыпи было не более 700-800 метров. К утру все орудия были зарыты в землю, лишь их стволы видны были над землей. Вблизи от моей ямки - наблюдательного пункта - я видел в окопах нескольких генералов, и среди них нашего командира дивизии генерала Абилова и командира нашего полка, теперь полковника Иващенко. Утро наступило тихое, солнечное. Дорога - рубеж противника - молчала. За дорогой, примерно в полукилометре, поросший мелким, редким кустарником высокий холм. На нем не видно траншей и признаков приготовившегося к обороне противника. И вот сигнал. Изрыгнула земля огонь и гром, застелилось поле огнем и дымом. Полетели щепы от разбиваемых вагонов. Заполыхали взрывы под вагонами. Пошла в атаку пехота. По мере ее приближения к насыпи артиллерия переносила огонь дальше, за вагоны. Падают пехотинцы. Много падает. Смотрю, понесли солдаты раненого нашего командира полка полковника Иващенко в тыл. Слева, из-за низины, вышло около сорока наших тяжелых танков "ИС". Они подошли к насыпи, выстрелами из орудий в упор снесли несколько вагонов и ринулись в образовавшиеся проходы. Чем ударили фашисты по первому танку? Он взорвался. Тяжелая его башня взлетела на воздух. Спустя несколько минут я увидел их: они вползали на холм. Пехота, завершив дело артиллерии под вагонами, продвигалась среди танков. Артиллерийские и минометные командиры, покинув свои НП на поле, побежали вперед. За ними связисты, тоже бегом, разматывали катушки проводов. И вот я на холме. Километров на десять местность все ниже и ниже. Мне все видно: слева и справа несколько деревень, дальше желтый берег. И голубое море. Точнее, не море, а залив Фриш-Гафф. Вдали видна узкая полоса леса. Слева виден город Браунсберг, справа, почти на побережье, город Хайлигенбаль. Жуткая картина предстала передо мной. Танки развернутым строем на предельной скорости шли на деревню Прейсиш-Банау. Из деревни к морю катилась огромная черная лавина отступающей фашистской армии. Не доезжая до деревни, в поле танки развернулись и понеслись наперерез лавине. Огнем из всего наличного оружия и гусеницами они разметали лавину. Живые подняли руки вверх. Не прекращая движения, танки вышли на побережье. Батареи прекратили огонь. Вскоре стало известно, что батальоны нашего полка заняли город Браунсберг. А через полчаса подразделения другого полка взяли город Хайлигенбаль. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1945 года за образцовое выполнение заданий командования в боях с немецко-фашистскими захватчиками и за взятие города Браунсберг наш полк был награжден орденом Кутузова III степени. И вот мы, десятки других батарей, танки, многочисленная пехота на побережье залива Фриш-Гафф. На многие километры по берегу и всему побережью стояли брошенные врагом сотни, а может, и тысячи автомашин, тысячи повозок, десятки танков и самоходных орудий, сотни пушек разного калибра. В плен взяты тысячи солдат и офицеров. Тысячи гражданских, убегавших с армией, вернулись - дальше бежать некуда, - с узлами толпами бродили по побережью. И по всему побережью на несколько километров - раненые военные и гражданские немцы. Легкораненые помогали тяжелораненым: мочили в воде тряпицы и прикладывали их ко лбу, к губам. По всему побережью раздавался стон: "Вассер! Тринкен!" (Воды! Пить!) Залив кишел драпающими фашистами: кто в лодке, кто на плоту, кто на досках и даже на бочках - намеревались переплыть залив и найти спасение на косе. (Ширина залива двенадцать километров.) Никто не доплыл до косы. Было около 14 часов. Жарко грело солнце. Слева от нас, впадая в залив, текла с прозрачной водой речка Банау. Многие солдаты, в том числе и наши батарейцы, начали стирать портянки, белье, гимнастерки, многие купались. Сквозь прозрачную воду залива видно много утопленных машин. Видимо, шоферы оставляли машины на скорости, сами выпрыгивали из кабины, а машина по инерции заезжала в воду на 5-6 метров. В кузовах двух машин мы увидели кипы бумаг. Еще с начала наступления под Орлом - Курском по армии был приказ поднимать и сдавать в штаб каждую бумажку с немецким текстом. А тут кипы бумаг. Явно штабные. Мы сообщили в штаб. Приехали несколько офицеров. Солдаты ныряли в воду и укрепляли тросы. Танки вытащили машины. Кипы так крепко спрессованы и стянуты проволокой, что подмокли только верхние листы. Специальные наши команды эвакуировали раненых. Находили среди пленных и гражданских шоферов, заводили их же машины и на них до конца дня и всю ночь увозили раненых в наши санчасти. Ликовали наши воины. До вечера в небо взвивались тысячи ракет, гремели победные залпы вверх из всего оружия. С Восточной Пруссией было покончено. Наступил вечер. Теплый, безветренный, тихий. Даже как-то чудно, непривычно. Можно спать не в ямке. Ночью в залив ворвались несколько немецких торпедных катеров. Они обстреляли берег из пулеметов и автоматических пушек и скрылись. Никак они нам не навредили, только прервали сладкий сон измученных людей. 28-29 марта дивизия совершила марш назад, в район Нойхоф, и рассредоточилась в лесу, в 4 километрах севернее города Вормдитт. Весна, правда, не как у нас, без разливов рек и журчащих ручейков, без первых грачей, как-то незаметно вступила в свои права. Мы жили вне войны. Хорошо! Ходили во весь рост, спали на поверхности земли - в палатках или шалашах. Но война еще не окончена. 4 апреля дивизия получила приказ передислоцироваться на Берлинское направление. 5 марта на железнодорожной станции города Гутштадта погрузились в поезда стрелковые батальоны, штабы полков и дивизий, санчасти. Артиллерии и тыловым хозяйствам было приказано двигаться своим ходом. Предстоял марш в 550 километров. Даешь Берлин!Командиром нашего полка был назначен гвардии майор Кабалия. Командовать колонной во время марша было поручено заместителю командира полка по тылу майору Виктору Фроловичу Буданову. Мы проходили ежедневно в среднем по сорок километров. После двух дней пути ночевали, дневали и еще ночевали. Мы проходили уже освобожденные польские деревни, города. Жители, бедно-бедно одетые, встречали и провожали нас, стоя по обе стороны дороги. Ночевали мы в деревнях. Жители добродушно предоставляли нам ночлег, угощали чем могли, стремились постелить чистую и мягкую постель. Снега не было. Тепло. Хотя дни были в основном пасмурные. Ехали в основном булыжными дорогами. Я не могу сказать, что марш был тяжелым. Шли и шли. Наши батарейцы нашли в машинах на побережье продукты и запаслись ими. У нас было три мешка белой муки, три мешка сахарного песка, ящики с печеньем и даже с шоколадом. Так что к получаемому довольствию у нас было что прибавить.17 апреля наша колонна присоединилась к своей дивизии. Она теперь вошла в состав 1-го Белорусского фронта и дислоцировалась в лесу в районе Требов, в 10-15 километрах от реки Одер. Там шли бои. А мы, соответственно, присоединились к своему полку. Здесь нам снова конную тягу заменили механизированной - на тех же машинах к нам приехали те же шоферы: Алексей Гончар, Иван Левин, Анатолий Твердохлебов, Василий Ивченко, Илья Сывороткин. Прислали нам и небольшое пополнение личного состава, среди них ладный и ловкий паренек Юрий Белов (он станет моим лучшим и дорогим другом). Здесь была уже настоящая весна: земля покрылась зеленой травой, лиственные деревья - мелкой листвой. Солдаты обнаружили где-то вблизи фанерный завод, натаскали листов фанеры и из них понастроили домиков. Кто-то где-то нашел движок, по деревьям протянули провода, и в лесу образовался городок вечером и ночью с электрическим освещением. Но недолго мы в нем жили. 22 апреля вечером полк был поднят по тревоге. На дороге выстроилась бесконечная колонна из других полков нашей дивизии и других дивизий. Пеших не было. Стрелковые батальоны, погруженные в машины, неслись впереди. Не отставая от машин, на рысях и галопах в два ряда шли конные упряжки, нагруженные вооружением и людьми. И если ранее солдат другого подразделения не смел взобраться на незнакомую попутную машину или конную упряжку, то сейчас сидящие в машине или телеге протягивали руки и на ходу подхватывали пешехода. Колонна неслась, поднимая тучу пыли и гремя колесами и топотом конских копыт, на запад. Лишь неслось по колонне: "Даешь Берлин!" На рассвете по понтонному мосту переехали реку Одер. По обе стороны моста следы жестокого боя: обгоревшие немецкие и наши танки, разбитые орудия и машины, земля вся в воронках. Дальше дорога шла полем. Параллельно нам по дороге, близкой от нашей, шел также на галопах и рысях кавалерийский корпус. Кавалеристы снимали свои кубанки, махали ими над головой, кричали: "Даешь Берлин!" Предчувствуя близость центра фашистского логова, предвидя близкую победу, а вместе с ней и конец проклятой войны, уставшие, измотавшиеся люди приобрели как бы второе дыхание. Неимоверно высок был боевой дух воинов. На Берлин шла не уставшая и обескровленная армия. На Берлин шла неудержимая никакими преградами лавина новейшей военной техники, лавина закаленных в боях, бесстрашных воинов. На Берлин шла непобедимая Красная армия. 23 апреля утром полки дивизии сосредоточились на восточном берегу реки Шпpee. Саперы восстанавливали взорванный фашистами мост. С западного берега по саперам открывали огонь фашистские пулеметчики, но их тут же уничтожали наши орудия прямой наводки. Несколько раз выстрелила пушка снарядами-болванками. К нам пришел Иван Карпович Якименко. Я не встречался с ним со времени его ухода из батареи. Мы были очень рады нашей встрече. Накинув шинели на плечи, мы - я, Коля и Якименко - медленно ходили по березовой аллее вблизи берега реки. Якименко был бодрый, веселый. Мы говорили о скорой победе. Якименко расспросил о батарейцах: кто из старых жив, кто погиб? Со встречей выпили по сто грамм спирта. На прощание мы просили друг друга беречься. Иван Карпович сказал при этом: - Да у них, у гадов, стрелять-то нечем. Видел, по людям стреляют болванками! А я ему сказал: - Иван Карпович, много ли человеку надо? Одна пуля, и все! Часам к двенадцати мост был готов. Наш полк форсировал реку и повел наступательные бои на западном берегу, а к 19.00 форсировал канал Одер - Шпрее. 24 апреля полк продолжил наступление и занял города и местечки Кабловер, Цингелей, Зенцинг. 25 апреля утром полк вышел на автомагистраль Франкфурт-на-Одере - Магдебург и штурмом овладел городами Нойе-Молле и Цернерсдорф. На нашем пути два озера: Кримник-Зее и Крюпель-Зее. На перешейке между озерами противник оказал сильное огневое сопротивление. Две атаки успеха не принесли. На подавление сопротивления пошли тяжелые танки "Иосиф Сталин", но и их атака была отбита крупной засадой фаустпатронников. Два танка они сожгли. Откуда-то подвезли штук сорок лодок-амфибий, и на них под покровом ночи стрелковые подразделения форсировали озеро и неожиданной атакой с фланга захватили рубеж. Полк продолжал наступление. Были заняты местечки и города Нойе-Камерун, Корбискруе, Лансберг. Занимая города и населенные пункты, мы раскрывали ворота концентрационных лагерей. Их много - в предместьях каждого города, населенного пункта, в лесах. На свободу вышли десятки тысяч изможденных людей в грубых холщовых робах с надписями на груди и спине красной масляной краской крупных цифр - русские, поляки, чехи, датчане, шведы, норвежцы. Стремясь поскорее сбросить эти противные, оскорбительные робы, люди толпами и вереницами на велосипедах спешили от деревни к деревне в поисках какой-нибудь одежды. Они стали сильно мешать продвижению наших войск по дорогам. Командование было вынуждено поставить посты и отбирать велосипеды. На пунктах-постах их образовались горы. Я менял наблюдательный пункт и ехал по автомагистрали на мотоцикле. Навстречу мне - в упряжке белая лошадь. Ездовым был наш батареец Василий Савельевич Тимощенко. На телеге лежал раненый Иван Карпович. Не могу не сказать добрых, душевных слов в адрес Василия Савельевича. Пожилой красноярский крестьянин, он был нам, командирам, и дядей, и няней, и хозяйкой, и задушевным другом. Спроси только Якименко, я, Бобарыко или Холернов чистые подворотнички, чистое белье или чистые портянки, и у него они всегда были. Он всегда находил какой-нибудь куток, где бы мы могли поудобнее, потеплее отдохнуть. И вот он вез в санчасть смертельно раненного своего бывшего любимого командира. Якименко лежал неподвижно, кверху лицом, с широко раскрытыми глазами. Его зрачки были неподвижны - он был в бессознательном состоянии. В середине лба было кровавое с копейку пятно. Осколком как бритвой срубило полоску его красивого чуба, большая кровавая рана на левой руке выше локтя. Как же сжалось мое сердце! Я приник к его лицу, кричал: - Ваня! Не умирай! Ты же сильный! Как же ты не уберегся! Гони, Тимощенко, быстрее! Через два часа в санчасти капитан Якименко Иван Карпович умер... Направление нашего наступления резко изменилось. Мы теперь наступали на север. Теперь наша армия пренебрегала всеми приемами тактики наступательного боя, какие применялись в течение всей войны: разведка, сосредоточение сил, артподготовка, атака. Теперь катилась лавина, лишь маневрируя, мгновенно, с ходу подавляя любые очаги сопротивления врага. 27 апреля колонна машин с пехотой и артиллерией неслась по неширокой асфальтовой дороге. При выезде из леса впереди показались два разделенных дамбой озера: Керизер-Зее и Хельценер-Зее. За озерами - многочисленные строения из красного кирпича и заводская труба. Узкий проезд по дамбе простреливался сильным ружейно-пулеметным огнем. С ходу по обе стороны дороги развернулись с десяток артиллерийских и минометных батарей. Шквальным огнем пулеметы были вмиг уничтожены. Нас встретили море мужчин. Десять, а может быть, двенадцать тысяч человек. Смуглые, молодые, небритые, в тех же робах с красными номерами на груди и спине. Это были французские военнопленные. Мы растворились среди них. Наших не видно. Со слезами радости они тискали в своих объятиях каждого нашего воина. Отдельными немецкими словами, жестами и мимикой объяснялись мы с ними. И первое, что мы хорошо поняли: "Дайте нам оружие! Мы вместе с вами пойдем добивать фашизм!" Я смотрел тогда на радостных, счастливых тех людей и думал: "За что они, эти молодые мужчины, в течение пяти или более лет сидели за колючей проволокой вдали от своих близких и родных, вдали от своей Родины, вели нищенский, унизительный для человека образ жизни, выполняя унизительный, тяжелый труд?" Только лишь за то, что они были солдатами своей Родины, и их армия не смогла противостоять фашистскому нашествию. Теперь они пойдут домой и станут равноправными гражданами своей страны. 28 апреля полки дивизии овладели перекрестком шоссейных дорог северо-восточнее Клейн-Керес. 29 апреля в результате наступательных боев в направлении Вендиш - Бхольц - Хаммер полки вышли на шоссейную дорогу Хальбе - Вендиш - Бухгольц, где соединились с войсками 1-го Украинского фронта. Закончилось окружение 129-тысячной фашистской группировки. 129 тысяч немецких солдат и офицеров оказались лишенными возможности защищать Берлин. Теперь нам предстояло уничтожить эту группировку. В результате наступательных боев со всех сторон кольцо окружения стремительно сужалось. Тысячи, десятки тысяч немецких солдат и офицеров сдавались в плен без боя. Завтра, 1 мая, - решительный штурм огромного скопления войск врага на маленьком, три километра диаметром, пятачке. Мы заняли огневую позицию метрах в сорока от шоссейной дороги, перед большой территорией сосновых, в четыре-пять метров высотой насаждений. По ту сторону дороги густой еловый лес. Солнечный, теплый день клонился к концу. Я что-то копался около мотоцикла. Батарейцы готовили батарею к завтрашнему бою. Маковкин успел обежать посадки и нашел брошенные катушки нового немецкого кабеля. Я слышал, как он скомандовал: - Егоров! Федин! Ко мне! Через две-три минуты в посадках совсем близко раздались винтовочные и пистолетные выстрелы - и тут же с диким выражением лица, с пистолетом в руке из посадок выскочил Маковкин и заорал: - Батарея, в ружье! Батарейцы быстро вооружились. Я подбежал: - Маковкин, в чем дело? Оказалось, он, Егоров и Федин пошли за кабелем. В посадках трое немцев выстрелили в них из винтовок в упор. Маковкин стрелял-стрелял в них из пистолета, но не попал, а немцы убежали в глубь посадок. Из посадок вышел, качаясь, Егоров. У него была навылет прострелена грудь, повыше сердца. За ним, ковыляя, Федин с простреленной левой голенью. Нужно бы прочистить посадки, выловить фашистов. Но площадь посадок большая, батарейцев у нас мало. Могли быть потери. Мы с Колей решили этого не делать. В сумерки фашисты всю окрестность засыпали снарядами. Похоже было, что они расстреливали их куда попало. А у меня на душе тревога: "Много у них еще снарядов. Опять будет тяжелый бой утром..." Опасаясь близости густых сосновых насаждений - мало ли, подползут фашисты, снимут часовых, перережут спящих батарейцев, ведь трое-то не пойманы, а там может быть их много, - мы с Колей решили: около минометов оставить двоих бдительных часовых, всему же составу отойти метров на сорок в поле, вырыть ямки и в них спать. Дежурным назначили бдительного старшего сержанта Аргуткина: "Смотри, Ваня, глаз не смыкай!" Я проснулся от сильной пулеметной трескотни. По дороге на большой скорости мчались немецкие бронетранспортеры, и с каждого летели во все стороны пучки трассирующих пуль. Над моей головой, на мгновение ослепив, пролетела длинная нить трассирующих крупнокалиберных пуль. Кругом в темноте раздавались выкрики немецких слов. Убитые или живые люди - все попадали на землю. Пронеслось восемь или десять бронетранспортеров. Они как огненный смерч неслись в наш тыл, в сторону Берлина. У нас наступила тишина, только стон раненых раздавался вокруг. Я позвал: - Аргуткин! Он подполз ко мне на четвереньках, был сильно перепуган. - Что происходит? - спрашиваю. - Не знаю. Все было тихо, и вдруг понеслись бронетранспортеры, - ответил он. Я перепрыгнул в ямку к Коле. - Что происходит? - спросил я его шепотом. - Не знаю! Не пойму! - ответил он. Хотя и темно, но видно: по земле не ходил ни один человек. Только две стремительные перебежки через дорогу. "Неужели прорвалась немецкая окруженная группировка?" - думали мы. Тогда вслед за бронетранспортерами должна пойти пехота. И тогда мы, очень некстати для нас, окажемся на их пути. Потом должна ехать их артиллерия. Мы не сможем остаться незамеченными. Сильная тревога овладела нами. Ждали пять минут, десять. Тишина. Никто по земле не ходил. К нам подползали и подползали батарейцы. Мы с Колей приняли решение: батарейцам рассредоточиться по кювету и, если пойдет пехота, вступить в бой. Батарейцы и мы поползли к кювету, но начали натыкаться на немецких солдат, живых, раненых и убитых. Все они были безоружные, при обнаружении садились на землю и поднимали руки вверх, твердя: "Гитлер капут! Гитлер капут!" Батарейцы собрали около сорока невредимых немцев, отвели их в поле, оставили охрану. Длилась томительная, тревожная тишина. Затем мы услышали дробь шагов. К нам по дороге шла огромная колонна людей. Бобарыко шепотом проговорил: - Приготовиться! Ждать команды! Мы лежали с ним рядом. У меня сильно колотилось сердце. В обеих руках по пистолету. Колонна поравнялась с нами. Кованые сапоги стучали по дороге в четырех метрах от нас. Впереди колонны шли офицеры. Голова колонны миновала нас. В колонне все были безоружные. Я шепнул об этом Коле. Он ответил: - Вижу. Я шепчу: - Идут сдаваться в плен. Коля говорит: - Похоже. Встаем! Мы встали, а вслед за нами и все батарейцы и громко прокричали: - Хальт! Колонна вмиг замерла. От головы колонны четким шагом к нам шел офицер в фуражке с высокой тульей. Он остановился вблизи, щелкнул каблуками и, подняв руку к фуражке, громко, по-военному что-то проговорил. Мы не поняли слов, но смысл поняли: идут сдаваться в плен. Мы начали советоваться, что с ними делать. Для конвоирования их нужны не менее двадцати человек, а это означает половина нашего личного состава. А если меньше, так лучше совсем не конвоировать: это будет шутка, а не конвой. Подбирая слова и объясняя жестами, мы спросили, есть ли у кого в колонне оружие. Вся колонна прогудела: - Никс! Словами и жестами мы объяснили, что конвоировать их мы не будем, чтобы шли они сами, но не разбегались, что кто убежит, тот будет наказан. Вся колонна вразнобой прогудела: - Никс! И вдруг из колонны раздалась речь, среди слов мы поняли слово "Сибирь". "А, паразиты, - думал я, - боятся Сибири". Кричу им: - Арбайтен! - Торопясь, вспоминаю слова: - Фрюлинг (весна)! Фельд (поле)! Брот (хлеб)! Арбайтен (работать)! В толпе загудели: - Гут! Гут! Мы махнули рукой офицеру: - Веди! Чисто, отрывисто он скомандовал. Колонна тронулась. Мы знали: в тылу их встретят и определят куда нужно. Мы успокоились, ходили во весь рост, шутили, смеялись. Вскоре выяснилось: пьяные эсэсовцы-офицеры, засев в бронетранспортерах, решили прорваться в Берлин. Они расстреливали на своем пути все: много наших обозов, стоявших на дороге, машин, кухонь. Не доходя до нас метров тридцать, шла колонна немецких солдат человек в сто сдаваться в плен. Эсэсовцы расстреляли и своих соотечественников. А утром стало известно, что недалеко уехали бронетранспортеры. Вышли на дорогу наши танки и расстреляли их в упор. Светало. По дороге поехали в длинных крытых и некрытых фургонах гражданские немцы. Они убегали с армией, а теперь возвращались домой. У меня на душе стало спокойно, и я лег досыпать ночь. Проснулся я, когда солнце было уже высоко. Сознание мое прострелило давно знакомое чувство опасности: в расположении батареи кучками и в одиночку на земле сидело около сорока человек военных немцев. Я позвал Аргуткина. - Почему на батарее немцы? - прокричал я. - Они уже отвоевались, товарищ старший лейтенант, - ответил он. Я грубо его отругал, говоря: - Ты что, не знаешь фашистскую душу? Кругом заряженное оружие! Схватит какой-нибудь идиот автомат - что он наделает! Батарейцы оттеснили немцев к телегам. Вблизи с узлами, а некоторые с детьми, сидело на земле много женщин. Ко мне подошел офицер, складный, сытый, лет двадцати восьми. Он вскинул кверху вперед руку и что-то проговорил. В его взгляде не было ни грусти, ни страха. Говорил, как-то даже бравируя. Я ничего не понял. Но он, закончив речь, быстро снял с себя китель дорогого, стального цвета сукна и передал его мне. Теперь я понял все. Гневом и ненавистью вскипел я по отношению к этому человеку. "Отпрыск псов-рыцарей! Фашистский выкормыш!" Он ничего не понял! Будто футбольный матч проиграл он и дарит победителю свой китель! Сволочь проклятая! Так мне хотелось врезать в его сытую рожу! Он не понял, что из-за него и ему подобных пол-Европы лежало в руинах, что десятки миллионов молодых, здоровых людей убиты, что десятки миллионов людей были обречены на голод и страдания. Я взял у него полевую сумку: порнографические открытки, фотокарточки, игральные карты, листы бумаги, артиллерийские приборы. Выяснил я, что он, обер-лейтенант, командовал тяжелой зенитной батареей. Я взял из сумки артиллерийские приборы, говорю: - Тебе они уже не потребуются, а нам еще нужно добивать вашего брата. А он, тупо улыбаясь, только твердил: - Я я! (Да, да!). Я обратил внимание на двух немцев. Военная форма на них сидит нескладно, лица выхолены. Они сидели рядом на дышле повозки. С одним мы встретились взглядом. Он указал мне на валявшийся среди кухонного имущества аккордеон. Я понял: просят поиграть. Я дал ему аккордеон. Он заиграл профессионально. Рядом сидящий, придерживая рукой легкораненую щеку, запел. По голосу я определил - певец. Я спросил его, чем он занимался до армии. Он прижал руку к груди и начал говорить с великой скорбью, медленно, раздельно: - Их... бин... кюнстлер гроссен Берлин театер. Я понял: артист берлинского Большого театра. Объясняю ему руками, словами: - Что же Гитлер послал артиста Большого театра воевать? До чего же вы дожили! А наши артисты, - говорю, - поют и в театрах, и в войсках. И тут артист разразился истерической, со слезами на глазах бранью. Я понимал отдельные слова: "Гитлер, швайн, тоталь мобилизация, киндер, кюнстлер, фашизимус". Сомнений не было, он проклинал Гитлера, говорил, что Гитлер призвал в армию не только артистов, но и детей. Аккордеонист заиграл громко, а артист громко запел. Слезы текли из его глаз. В песне часто звучало слово "Дойчланд" - Германия. Опустили головы и плакали все пленные, все сидящие на земле женщины. Мне и то грустно стало. "Вот, - думал, - до какой трагедии довели Гитлер и фашизм свою страну". А сержант Невидимов, подойдя, спросил меня: - Что они, панихиду отпевают по своей Германии? Я говорю: - Нет, Абрам, Германия и народ останутся, а Гитлер и фашизм будут навеки прокляты всеми народами, и даже самими немцами. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 11 июня 1945 года за ликвидацию группировки немецко-фашистских войск, окруженной юго-восточнее Берлина, наш полк был награжден орденом Суворова III степени. И вот полк снова в пути. 2 мая в составе дивизии следовал по южной окраине поверженного Берлина. Вышли из убежищ жители. Бледные, голодные, - сколько времени огромный город с большим скоплением людей не снабжался продуктами питания! Они неподвижно, молча стояли по обе стороны разрушенных улиц, только взглядами провожая нас. 3 мая дивизия сосредоточилась в районе Тельтов, затем дислоцировалась в район Гельсдорф, где получила приказ наступать. Полк на машинах стремительно продвигался на запад. Остался позади Берлин. По сторонам дороги разбитые немецкие машины, орудия. Это результат работ наших танковых десантов, окружавших Берлин. Далее проезжали придорожные городки и населенные пункты, нетронутые войной. Из каждого окна домов спущена белая ткань. Периодически из придорожных лесов группы фашистов обстреливали колонну из пулеметов. Их быстро вылавливали. 5 мая перед местечком Белике фашисты дали настоящий бой, но были быстро уничтожены или взяты в плен. Батарейцы меня спрашивали: - Что, немцы глупые, что ли? Озверели, что ли? Неужели не поняли, что они разгромлены? Я понимал так и подчиненным так же объяснял: - Они стремятся сдаться в плен не нам, а американцам или англичанам, вот и пытаются нас задержать, чтобы успеть переправиться через Эльбу. 6 мая мы на подступах к городу Гентин. Довольно густо рвутся снаряды: фашисты поставили перед городом неподвижный заградительный огонь. Теперь на разрывы снарядов я смотрел как-то по-иному. Кажется, я их боялся. Будто бешеные собаки, тявкали их взрывы, будто эти бешеные собаки могут меня смертельно укусить. Но ехать надо. Приказ. Ничего, проскочили. Утром 7 мая на рубеже Плауэр-Канал противник оказал огневое сопротивление. Мы развернули батарею на восточной окраине города, поставив минометы позади трехэтажного дома, и открыли беглый огонь по заданной цели. Это были последние наши выстрелы. Полк форсировал канал и повел наступление в направлении Милебок - Фрехлянд. Отступая, фашисты взорвали мост через канал. Его огромная бетонная плита с оторванными у берегов концами села, через нее текла вода. Наши бульдозеры срыли образовавшиеся крутые берега - и переправа готова, по ней поехала наша техника. Мы переехали канал. Батарея заняла огневую позицию. Я на мотоцикле и со мной на заднем сиденье Кожевников поехали догонять свои стрелковые батальоны. Впереди много кирпичных корпусов. Подъезжая ближе, мы увидели огромную толпу, бежавшую нам навстречу. Это были наши советские девушки. Их было около десяти тысяч. Они только что вышли из ворот обнесенного колючей проволокой ткацкого комбината. Все они были одеты в стандартные холщовые робы с красными номерами на груди и на спине. Это невозможно описать! Нас с Мишей девушки едва не задушили в своих объятиях. Море слез, море радости и счастья. Что думали они, увезенные в рабство с родины несколько лет назад? Откуда ждали они и ждали ли вообще своего освобождения, завезенные в глубь Германии, за сто пятьдесят километров за Берлин? И вот пришла к ним свобода. Они теперь могут ехать домой. А нам с Мишей надо ехать дальше. А дальше - река Эльба. Катера с американскими солдатами и офицерами бороздили воду. К реке они вышли три дня назад. По Ялтинскому соглашению река Эльба становилась границей. За реку американцы переходить не могли. На берегу стояло много наших солдат и офицеров. Из тыла подвезли приготовленную заранее трибуну, на ней были укреплены флаги, в центре - флаг Советского Союза, справа - американский, слева - английский. Подошел наш сводный полк, выстроился как почетный караул. С западного берега отчалили три катера. Наш оркестр грянул "Встречный марш". К нам прибыли американские генералы и офицеры. С трибуны произносились речи. Союзники поздравили друг друга с победой, говорили о вечной дружбе и вечной совместной борьбе против войн. На обоих берегах гремели оркестры. Вечером этого же дня Маковкин позвал меня к рации, дал трубку: - Послушайте! В эфире гвалт человеческих речей, мужских и женских голосов на непонятном мне языке. Но беспрерывно прорываются слова: "Германия! Капитуляция!" Маковкин обнял меня, запрыгал: - Старшой! Победа! Я что-то был равнодушен. Не верилось. 8 мая полк в составе дивизии был отведен назад километров на двенадцать и сосредоточился в предместье города Гентин. Мы разместились в дубовом бору. Вечером собрали в кучи прошлогодние сухие листья и легли спать как на перине. Я проснулся от диких криков. Еще не наступил рассвет. И наши, и солдаты соседних подразделений прыгали, кричали, обнимали друг друга. По лесу неслось: "Победа!" Я увидел среди других старшину Петра Артемкина. Он размахивал бумагой и кричал во все горло: "Победа!" Я вскочил, взял у него бумагу, прочитал. Это был приказ Сталина об окончании войны. Только теперь я поверил, что пришел конец войне. Армия победителей ликовала: из всех видов оружия гремели победные салюты, тысячи осветительных ракет взвивалось в небо. В 14.00 состоялся митинг воинов. Море радостных, счастливых людей, теперь поверивших, что они живы, что будут жить. На следующий день по армии был отдан приказ привести личный состав в надлежащий внешний вид, обрести утраченную в боях строевую выправку. Солдаты постирали гимнастерки, подшили белые подворотнички, побрились. На плацу вблизи дубового бора под дивизионный оркестр маршировали роты, батальоны. Всем подразделениям было приказано заниматься строевой подготовкой. Занимались строевой подготовкой и мы. Выводили строй на асфальтовую дорогу и там маршировали. Утром 12 мая по дороге поехала бесконечная колонна грузовых автомашин с людьми в кузовах. Бобарыко скомандовал: - Принять вправо! С нами поравнялась первая машина, притормозила. В кузове ехали молодые мужчины. Они все встали, беспорядочно загалдели, рукоплеская: "Дания! Дания!" Одно слово нам понятно: "На хаус!" (Домой!). Все следующие машины проехали таким же образом, только с разницей произносимых парных слов: "Норвегия! Голландия! Польша! Франция!" Около двух часов проезжала мимо нас колонна. У меня сперло дыхание, к горлу подкатил ком. - Коля, ты понимаешь, что мы наделали? Мы не только защитили свою Родину от кабалы и рабства, не только освободили народы половины Европы! Мы распустили миллионный концентрационный лагерь. Теперь миллионы людей придут к своим семьям, к родным! - сказал я. Коля обнял меня за шею. Я - его. - И нам теперь пора "на хаус". Мне очень хочется поносить белую рубашку, - сказал Коля. - А мне хочется босому походить по росе, - ответил я. |
|
| Главная | Боевой путь | Книга Памяти | Однополчане | Воспоминания | Судьбы | Документы | Награждения | Помощь |
© Совет ветеранов 250 Бобруйской Краснознаменной ордена Суворова II степени стрелковой дивизии, 2005-2024 |